Страница 13 из 32
Сколько он себя помнил, крестный отец проявлял к нему благосклонность, доброжелательность и взрослое уважение. Самолично учил тому, чем сам владел в совершенстве: верховой езде, метанию копья, стрельбе из лука, арбалета, пищалей и пистолетов, бою на мечах, фехтованию на шпагах и саблях, ястребиной и соколиной охоте, свежеванию оленей и медведей. Дюк умел взбираться по утесам и отвесным скалам, распутывать следы на снегу, плавать против течения, погружаться в воды затхлого пруда с целью ловли лягушек, находить брод в топях и болотах, плясать кадриль, менуэты и падеспань, и обольщать женщин. А значит, все это умел и сам Йерве.
Но все эти физические навыки и способности не приносили радости юному приемышу, который проявлял склонность к игре на лютне, гуслях, балалайке и клавикордах; книгочейству, звездочетству, античным языкам и игре в персидские фигуры.
Йерве предпочитал проводить долгие часы в библиотеке Желтой Цитадели, рассматривать звезды через окуляры, выписанные у монахов Свято-Троицкого монастыря, выслушивать жалобы арендаторов и тенантов, а потом осмысливать их глубоко, в поисках взвешенного решения, и ткать гобелены.
Последнее увлечение драгоценного воспитанника особенно расстраивало дюка, но он закрывал глаза и на эту блажь, списывая ее на те трагические обстоятельства, коими сопровождались первые крики Йерве в мире живых.
Дюк многое прощал сыну обезумевшего маркграфа Фриденсрайха фон Таузендвассера, своего давнего друга и соратника, горячо любимого Фрида, которого пришлось ему заживо похоронить в расцвете лет.
С Фриденсрайхом дюка Кейзегала связывали самые светлые воспоминания юности и молодости, самые отчаянные победы, самые немыслимые приключения, самые веселые анекдоты; присяга на верность, служба в отборной императорской роте, сама императорская чета, плен у англосаксов, дуэль с тринадцатью константинопольцами, турнир в Аскалоне, два копья, биржа, инквизиция, перчатки и одна сарагосская ночь, о которой дюк, можно сказать, совсем забыл.
С тяжелым сердцем рвал дюк прочные узы, за многие жизни ушедших предков протянувшиеся от стольного града Нойе-Асседо к богатому водоемами северу, от прибрежной твердыни к Таузендвассеру; узы, утолщенные их собственными жизнями, но простить Фриду сумасбродство и безответственность не мог. У дюка было пять незаконных сыновей, но ни от одного из них он не посмел отказаться, даже от кривого Яна. Двое погибших лежали в фамильном склепе, а не где-нибудь на погосте. Он так и не потерял надежды отыскать третьего, украденного цыганами.
Утешение своему горю дюк находил в сыне Фриденсрайха, который с каждым днем все больше походил на отца.
Высок был Йерве и изящен, смугл, черноволос, с нездешним горящим взглядом, похожий на натянутую до предела тетиву лука, вздрагивающую от малейшего прикосновения. Все подмечал, все знал, на все с вниманием реагировал. Благодарным слушателем и интересным собеседником рос Йерве, богатой почвой, готовой прорастить любое зерно, в нее попавшее.
Каждый день молил дюк Бога о том, чтобы не узнал Йерве о своем истинном происхождении. Надеялся дюк, что в скором времени отправит крестника на обучение ратному делу к одному из своих родичей в Тшеп, а то и в далекую Валахию, к полководцу Шварну, и избежит вопросов.
Но вопросов было не избежать, и Йерве задавал их с тех пор, как научился говорить.
— Кто моя мать? — спрашивал Йерве.
— Святая Сильва и кормилица Вислава, — отвечал дюк.
— А отец?
— Я твой отец.
— Но Гильдегард говорит, что вы мне не отец, сир.
— Много понимает этот паршивец. Скажи ему, что я его оставлю без чресел.
Но Йерве снова задавал вопросы.
— Кто моя мать?
— Твоя мать умерла.
— Как и когда?
— Господь прибрал ее душу тогда, когда ему было угодно.
— А кто мой отец?
— Сгинул твой отец. Без вести пропал.
Спустя некоторое время Йерве опять спрашивал.
— Кто моя мать?
— Зачем тебе мать, Йерве? Разве мало матерей тебя вскормили? Разве мало молока ты напился? Разве хоть одна дама, женщина или баба, ступившая на плиты этого двора, не целовала тебя?
— Кто мой отец, сир?
— Я твой отец, мальчик.
— Вы лжете, сир, и хоть не найти на свете отца лучше вас, я тем не менее желаю знать, чья кровь течет в моих жилах.
— Кровь! — стучал дюк кулаками, затянутыми в перчатки, по столу. — Отборная кровь в тебе течет! Краснее некуда! Кровь королей и принцев, сложивших головы под знаменами императоров, басилевсов и кесарей!
Йерве уходил, а затем опять возвращался.
— Кто моя мать, ваша милость?
— Твоя мать умерла, подарив тебе жизнь, как моя мать, давшая жизнь мне и сошедшая в могилу до того, как я успел запомнить ее лицо. Никто не поймет тебя лучше меня, сынок, но у нас с тобой нет матерей.