Страница 10 из 32
Я вспомнила, что у Вальтера Скотта женщины-еврейки были красивее мужчин-евреев, и подняла глаза на брата. Он был красивее меня раз в восемьсот. Над евреями всегда смеялись, их унижали, а в некоторых случаях, как утверждал Исаак из Йорка, даже рвали на куски всей толпой. Но надо мной никто никогда не смеялся вслух, а за глаза, кроме, как я была уверена, Белуги, никому не приходило в голову поржать, потому что я была очень серьезной. Разве что хоровик, когда я еще ходила во «Дворец пионеров», потешался над третьими голосами. На куски меня тоже рвать никто не собирался, кроме бабушки, когда я надоедала ей в прошлом году, умоляя дать мне почитать «Анжелику», запертую на замок в чемодане под кроватью, потому что, по мнению бабушки, маркиза ангелов не подходила мне по возрасту. С другой стороны, унижений от Алены и Мити я сегодня нахлебалась вдоволь.
Но все равно такого быть не могло, ни в коем случае. Брат явно решил меня разыграть.
Но он продолжал молчать и, кажется, видел насквозь шестеренки в моей голове, которые начали сбоить и скрипеть.
Из общих знаний и со двора мне было известно, что евреи — это такие жадные и мерзкие людишки, которые сидят на мешках империализма с деньгами, врут и манипулируют, пьют кровь младенцев, носят дурацкую одежду и длинный нос, и мешают всем жить, поэтому от них лучше избавляться или обходить их стороной. Даже прекрасная Ребекка, лучшая представительница этого позорного народа, не удостоилась чести заполучить Айвенго, что же говорить о других еврейках. Ничего общего между ними и моей мамой, а также мной, не было. Разве что длинный нос, дурацкая одежда и помехи в жизни других. Я пощупала свой нос.
Тут я вспомнила Бабеля. Брат был прав: я была дурой. Моя любовь к романтической литературе напрочь лишала меня возможности воспринимать другие произведения всерьез, и я читала их только потому, что это требовалось школьной программой, а после контрольных и сочинений они стирались из моей головы, как будто никогда в ней и не побывали. Но Беню Крика забыть было невозможно.
— Беня Крик — еврей! — от внезапного прозрения я вскрикнула.
— И Беня, и Левка, и Мендель, и Двойра, — сказал брат, лишая меня последней надежды на отождествление с единственным достойным персонажем, который принадлежал к этой пошлой нации.
— Двойра? Эта кошмарная уродина? Фу!
— В каждой почтенной семье — не без урода, — заявил брат, многозначительно подмигнув.
Я вдруг поняла, что ничего не знаю о маминой родне, и до чего странно, что никогда прежде ею не интересовалась. В моем представлении моя семья ограничивалась бабушкиными одесскими корнями времен Потемкина Таврического, занесенными на юг из каких-то исчезнувших вместе с Австро-Венгрией польских княжеств, и дедушкиными херсонцами, которые и были херсонцами, а некоторые — очаковцами. Про маминых родителей я ничего не знала, и всегда удовлетворялась хрестоматийным «их больше нет». Ну нет, так нет.
— Вот же! — не выдержал негодующий брат, читая мои мысли. — Тебе даже в голову не приходило поинтересоваться, спросить, полюбопытствовать. Игнорамус ты, Комильфо. Так знай, что твои бабушка, дедушка и родная тетя с детьми живут в Иерусалиме. Этот город теперь находится в еврейском государстве Израиль. Мамины родители уехали туда в семидесятых — настоящие диссиденты, не то, что твой мустангер. А их родители, твои прародители — жертвы Катастрофы.
— Какой катастрофы? Авто?
Тут брат схватился за голову.
— Их расстреляли в гетто, на Слободке!
— На Слободке есть гетто? Что такое гетто?
Моя голова решительно не справлялась с таким потоком информации.
— Комильфо, — серьезно сказал брат, — ты уже взрослый человек. Если ты хочешь уехать отсюда, что было бы неглупо, ознакомься со своими корнями. А потом запишись на экзамен для кандидатов в израильскую образовательную программу, сдай его и вали в еврейское государство.
— Сама? — испугалась я.
— Наши с места не сдвинутся, — вздохнул брат. — Папа не оставит бабушку и деда, бабушка и дед никогда не покинут свою любимую Одессу. А мама… Ну, сама понимаешь, что и мама без папы никуда не поедет. Она уже однажды отказалась ехать, тогда, в семидесятых, когда ее родители уезжали. Осталась с папой. Любовь до гроба.
Брат почему-то погрустнел.
— А ты?
— Я? — к грусти на лице брата прибавилось замешательство. — Я… я тоже когда-нибудь соберусь. Когда получу образование и стану самодостаточным человеком.
С тех пор я занялась своими корнями и тщательно их исследовала. Мама согласилась рассказать мне о том, о чем никогда не говорила, наверное, чтобы не травмировать не так мою голову, как свою собственную.
В субботу мы пошли в Городской Сад, купили пломбир и сели на скамейку под памятником льва. В беседке оркестр играл аргентинское танго. Мама заговорила. Периодически промокала глаза платочком, но сквозь слезы улыбалась. Она вспоминала своих родителей, незнакомую мне тетю Женю, и даже показала фотографию десятилетней давности, на которой обнаружились мои двоюродные — мальчик со странным именем Асаф и девочка чуть постарше, с не менее удивительным именем Михаль.