Время ведьм

Глава 6. Инквизитор.

Храни нас, Пресветлая Богиня.

Да будет всегда огонь в очаге моем и сердце моем.

Да будет всегда пища на столе моем и для разума моего.

Да будет всегда чист дом мой и руки мои.

Укажи мне путь и охрани от искушения.

Килай.

Молитва богине Вар’Лахии

7–ое, месяца грозец, года 387 от основания Белокнежева.

Пловдив, столица Белокнеджева.

– Что бы ты не выбрал, куда бы не пошел, не будет тебе ни жизни, ни покоя, ни почета, ни любви, куда бы не ступил ты, дорога твоя приведет лишь во Тьму. И Тьма об этом знает, ястреб. Она уже ждет!

Прокричавшая эти слова ведьма раскинула руки, словно собираясь его обнять, и Франциско метнул кинжал, целясь прямо в сердце. Но не успело лезвие достичь своей цели, как ведьма обернулась крупным черным вороном и взмыла к небесам. Тело его вдруг пронзила острая боль, и, посмотрев вниз, инквизитор с изумлением увидел рукоять собственного кинжала, торчавшую из груди. Он осторожно сомкнул вокруг рукояти пальцы, немного подержал, а затем резко дернул и… рывком сел на постели.

«Вот ведь!» – Франциско растер грудь, в которой, конечно же, не оказалось никакого кинжала, на мгновение сжал в ладони два мейтриновых амулета и поморщился. Почти год об этом не вспоминал, а тут приснилось. Он замер, пытаясь удержать в памяти растворяющийся в утреннем свете сон. Предсказавшая ему Тьму ведьма в реальности вороном не оборачивалась, это он точно помнил, но у снов свои законы. Гадать, что все это значит – если значит хоть что-нибудь – и почему приснилось именно сейчас, Франциско не собирался. День и так предстояло начать с визита к кардиналу Ионеску, а у столичных церковников на этот счет имелась своя примета: чем раньше встретил Ионеску, тем паршивее будет остаток дня, ибо тот, согласно давно заведенному распорядку, жизнь подчиненным портил исключительно до обеда, начиная при этом с выволочек и особо неприятных поручений. Окончательно стряхнув с себя остатки сна, Франциско принялся одеваться.

На лестнице под его шагами скрипнули ступеньки, а от стены в одном месте отошла обивка, и инквизитор виновато покосился на портрет деда, со строгим укором взирающего на внука из золоченой рамы.

– Да знаю я, знаю, – на ходу бросил Франциско портрету, спускаясь вниз.

При деде дом всегда был полон народу: комнаты просторного особняка на улице Доминика Первого круглый год заполняли родственники, близкие и не очень, приехавшие погостить друзья, а то и вовсе непонятные приживалы с рекомендациями в духе «тетки Клары покойного садовника троюродный зять». Деду чем многолюднее и шумнее – тем было лучше. Мать, в память о тесте, в котором она души не чаяла, тоже всех привечала, а отец, все время пропадавший на службе, не возражал. После того, как он, будучи придворным чародеем, после смерти матери окончательно перебрался в свои дворцовые покои, приживал, кажется, стало только больше, но с водворением в особняке Франциско их количество довольно быстро сошло на нет. То ли дело было в его привычке каждое утро выходить во двор для тренировки с мечом, а после, не убирая оружие в ножны, шествовать с ним через весь дом, сверля взглядом разбуженных шумом обитателей, то ли в «невзначай» оставленной в столовой книге «Основные виды плотоядной нечисти в схемах и иллюстрациях», но спустя пару месяцев после поселения в родовом гнезде мрачного инквизитора приживал и родственников как ветром сдуло. Слугам он тоже всем дал расчет, привыкнув за годы мотания по трактам заботиться о себе самостоятельно. И как следствие – дом, бо́льшая часть комнат которого теперь стояла запертой на ключ, постепенно начал приходить в запустение.

Улица Доминика Первого располагалась довольно далеко от главного собора, и Франциско зашел на конюшню за лошадью. Легкая рысца по утренней прохладе взбодрила его, и во дворец митрофьера, главы Белокнежевской Церкви, расположенный за Собором святого Анджея, он вошел в приподнятом настроении. Впрочем, оно улетучилось уже в приемной кардинала Ионеску при виде пастыря Захариаса, служившего кардинальским секретарем. Пастырь этот был известен среди церковников как человек, абсолютно довольный своим местом, что нисколько не мешало страдальческому выражению, никогда не покидавшему его лица. Встречавшие Захариаса впервые, все как один сочувственно предлагали обратиться к целителю и таки вырвать тот зуб, что причиняет секретарю столь ужасные муки, на что получали гневную отповедь о невозможности оставить свой пост в такое нелегкое для Церкви время даже на несколько минут. Впрочем, «нелегким» время, с точки зрения Захариаса, было всегда, а зубы его, как говорили шутники, если и болели, то исключительно за дело Святой Веры.

При виде инквизитора секретарь, едва заметно кивнув, приложил палец к губам и жестом указал на один из стульев, стоявших в приемной. Франциско сел и прислушался, но из кабинета кардинала не доносилось ни звука. Захариас с привычно страдальческим выражением лица погрузился в какие-то бумаги, а инквизитор поймал себя на мысли, что очень не прочь был бы оказаться сейчас в каком-нибудь болоте с утопцами – те хотя бы интриг не плетут!

Два года назад Франциско, так и не нашедший в себе силы взять нового ученика, решил некоторое время пожить в столице и немедленно попал в поле зрения Ионеску. Формально они были в одном ранге[1], но Ионеску не был рядовым кардиналом. Будучи правой рукой митрофьера[2], он, как поговаривали, стоял за большинством самых важных решений в церковной политике, а также, по сути, прибрал к рукам столичную инквизицию, куда менее организованную, чем в Крогенпорте, где она в свое время и зародилась. Теперь он решал, кому пугать чудовищ на трактах, а кому – митрофьеровых (читай – кардинальских) врагов в столице, и Франциско ему по какой-то причине был нужен в категории вторых.

Наконец, дверь в кабинет отворилась, и оттуда торопливо вышел очень бледный молодой кардинал, которого Франциско видел до этого пару раз, но имени не запомнил. Кажется, он только недавно получил повышение и, видимо, уже чем-то успел прогневать Ионеску – то-то в кабинете было так тихо. И без того негромкий голос кардинала при отчитывании подчиненных вовсе становился еле слышным. Возможно, церковник находил в этом особенное удовольствие – заставлять провинившихся изо всех сил напрягать слух, только чтобы услышать о собственной некомпетентности.

Расторопный Захариас тут же проскользнул в кабинет, а спустя несколько минут вышел и важно объявил:

– Его Преосвященство готов вас принять.

В отличие от богато обставленного кабинета митрофьера, утопающего в красном бархате и расшитой золотом белой парче, обиталище его первого заместителя было довольно аскетичным. Добротный письменный стол из мореного дуба, на котором всегда царил идеальный порядок, кофейный столик и несколько кресел для гостей, а также книжные шкафы вдоль стен да камин составляли всю обстановку комнаты. Сейчас хозяин кабинета сидел за письменным столом, а перед ним дымилась кофейная чашка.

На вид Ионеску можно было дать лет около сорока. Лицо его обычно имело выражение столь бесстрастное, что у самого опытного физиогномиста опускались руки, зато при желании кардинал мог довести подчиненного до истерики одним лишь поднятием брови.

Многих молодых инквизиторов и священников эта лишенная выражения маска вместо лица, с которой Ионеску встречал подчиненных вне зависимости от повода, заставляла изрядно нервничать – поди пойми, наказание тебе грозит или поощрение – но Франциско за два года неплохо изучил привычки кардинала. Чашка кофе выволочку отметала, остается поручение… Ионеску поймал его взгляд и усмехнулся:

– Садитесь, господин Ваганас. Хотите кофе? – и, не дожидаясь ответа, позвал: – Захар!