Карьеристка

– Нет, не жалею, – поспешно ответила она и схватила меня за руку. – Теперь не жалею. Катя, я это только после рождения Влада поняла. Когда первый раз взяла его на руки… Я очень виновата перед тобой…

– Где он кстати? – равнодушно перебила её, отнимая свою руку.

– Влад?

– Да.

– Пошел в музей с отцом.

Я хмыкнула.

– Специально выпроводила их из дома… Ты хоть понимаешь, что я чувствовала, когда началась вся эта эпопея с братцем? Его ты любила…

– Я и тебя люблю, – перебила мама.

Я не верила. Смотрела на неё и не верила.

– Это сейчас, – все же сказала я, – а тогда? Тогда ты даже близко меня к себе не подпускала.

Почему? И почему я так сильно люблю эту женщину? Почему для меня так важно её внимание? Черт побрал бы эту детскую привязанность! О каком примирении может идти речь?

– Сейчас я не о чем не жалею! Мне было семнадцать. Я хотела ходить на танцы, флиртовать, целоваться под луной, а не быть скованной браком и ребенком. Ты ведь такая же, Кать. Свобода и независимость превыше всего?

– Да, – подтвердила я, – превыше всего, а так же разум и здравый смысл.

Меньше всего я хотела быть похожа на свою мать.

– Зачем ты рассказываешь соседям обо мне?

Мама наливала чай. Две больших кружки. Одна красная, другая серая. Мне хотелось пореветь, но я держалась. Не хотела показывать ей свою слабость. Она не должна этого увидеть. Только не перед ней.

– Я горжусь тобой.

– Ты?! – возмутилась я. – С чего бы это?

– Ты моя дочь, – пояснила она.

– Теперь ты так говоришь? А кто просил не называть тебя мамой? Кто на все выходные отправлял меня к бабушке не протяжении десяти лет?! И ты прекрасно знала, что эта карга меня ненавидит еще больше, чем ты!

– Кать, это были ошибки молодости!

– Это было кошмарное детство, мама! Знаешь, что я чувствовала, когда ребята в школе рассказывали, как они всей семьей проводили выходные? Обиду? Одиночество? И разочарование? И скажи мне, пожалуйста, почему не смотря на толстую стену, которую ты возводила между нами, я все равно тебя люблю и при этом не могу простить?

– Кать, – мама выглядела виноватой.

Я встала и вроде как собралась уходить.

– Хотя знаешь, может быть, я бы тебя и простила, – вернулась к разговору. – Если бы Влада не было.

У мамы глаза сверкнули, брови нахмурились, рот вытянулся в одну ниточку.

– Ну конечно, его ты готова защищать. А вот не будь его, изменила бы ты свое мнение на мой счет?

Мама молчала, а вот меня прорвало:

– Знаешь, зачем я приехала? – мама подняла голову, мы посмотрели друг другу в глаза. – Приехала, чтобы сказать о том, как чертовски завидовала другим детям, о том, как запрещала себе не то что влюбляться, а даже смотреть на мальчиков. Девчонки делились своим опытом первых свиданий, а я о них только в книжках читала. Потому что боялась. Чертовски боялась, что однажды я, как и ты, перейду эту черту и забеременею. И это уже сломает жизнь мне! Я и сейчас этого боюсь!

Я все же заплакала, но тут же прекратила это мокрое дело. Не при ней. Дома проревусь, когда никто не будет видеть.

Мама встала и попыталась меня обнять, но я шарахнулась от неё как от чумной.

– Мне ужасно тебя не хватало. Ты была нужна мне! – кричала я. – А когда выяснилось, что ты беременна, я себя просто невидимкой в доме чувствовала! Как будто и нет меня! Даже не пустое место! Да меня на работе больше уважают!

– Кать, мне, правда, жаль…

– Мне не нужна твоя жалость. Мне нужна была мать, – твердо произнесла я, вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони. – Вся моя жизнь – это сплошная работа. Я только ей и живу. А знаешь, что я недавно поняла?

У мамы заинтересованно блеснули глаза.

– Что я тиран и деспот. И именно это во мне и ценит начальство.

– Ты, наверное, очень хороший работник, – произнесла она после недолгой паузы. Я ухмыльнулась.

Неужели пахать как лошадь – это и есть цель моей жизни и кроме этого больше ничего? Я не представляю себя в роли матери. Для меня это столь же ужасно как и ядерная катастрофа.

– Думаю, на этом всё, – я встала из-за стола и пошла в прихожую. Заметила там конфеты, которые положила на обувную полку, когда разувалась.

– Это всё? – кинулась ко мне мать, я посмотрела ей в лицо и сказала:

– Да, на этом всё.

***

Было довольно ветрено. Кладбище находилось на пустыре, и от порывов ветра, тщательно уложенные волосы растрепались. Мне пришлось собрать их в пучок на затылке. Земля сухая и твердая, кое–где пробивалась весенняя трава. На могилах почти не было живых цветов, а пластмассо–бумажные цветки ветер легко подхватывал и проносил несколько метров по воздуху, а затем безразлично ронял на землю.

Я сидела на железной лавочке, которая больше походила на табуретку с одной ножкой. Сидела у заросшей травой могилы отца. Выцветшая фотография на деревянном кресте лишний раз напоминала, как давно меня здесь не было. А принесенные мной две красные гвоздики совсем не вписывались в композицию.

Я так и сидела перед крестом, смотрела на фотографию, пока не подъехал катафалк, который остановился в десяти метрах от меня. Оттуда вышли рабочие, через несколько минут к нему подтянулось куча народа. Там было человек тридцать точно. Там же была и свежевырытая могила.

Звук плача раздражал. Я старалась не обращать внимания на церемонию захоронения, но краем глаза всё же наблюдала.

Столько людей пришли хоронили кого–то. И невольно начинаешь задумываться, а сколько человек придёт на твои похороны? Кто их вообще организует?

Холодный ветер продумал насквозь. Зубы уже начинали стучать, да и на руках кожа покрылась пупырышками, но я не хотела отсюда уходить. Здесь было спокойно и беспокойно одновременно.

– Мне так жаль, что я тебя совсем не помню, – пробормотала я.

Раздался стул. Это вбивали гвозди в гроб кого–то, а затем стали медленно опускать в яму. Народ столпился вокруг.

Вот вроде и не моего родственника хоронят, а на душе все равно скорбь.

Всю жизнь я чувствовала себя сиротой и рассчитывала только на себя… хотела быть самостоятельно и независимой… примеряла на себя мужские качества, пока не погрязла в них с головой.

И с чего я взяла, что смогу это изменить?

– Я не могу её простить, – произнесла я, глядя на бугор поросший травой. – Не могу… Слишком много боли и обиды, слишком много слез, – и я вытерла одну слезинку тыльной стороной ладони, хоть и обещала себе не плакать.

Теперь я действительно одна, но когда меня это пугало? Никогда. У кого нет слабых мест, тот неуязвим, но если ты по природе своей слабый и беззащитный…

Мама была моим грузом. Грузом, который сегодня, наконец, свалился с моих плеч, и цель пропала. Куда идти? Что делать? Я словно заново увидела мир.

В кармане зазвонил телефон. Рокотов.

– Да? – вяло ответила я.

– Киса, привет. Тут такое дело. У меня правая булка зачесалась, не знаешь к чему это? – на полном серьезе спросил он.

– Ремня хочешь, – уверено заявила я. – Это ты лучше к отцу иди. Он мастер по раздаче люлей.

– Не, там другое, – заявил он. – Когда ремня хочу – у меня сердце кровью обливается, глаз дергается и булки сжимаются, а тут всего лишь чешется. Тут что–то другое…

– Например? – на выдохе спросила я.

– У тебя все хорошо? – с нотками беспокойства.

– Да, – говорю ему.

– Точно–точно?

– Точно–точно.

Пауза.

– Это что получается? – негодующий голос в трубке. – Моя правая булка врет?

Я закрыла глаза ладонью.

– Слушай, Рокотов, сдались тебе твои булки! Если хотел разведать обстановку, то так и скажи!

– Хорошо, как прошел разговор с мамой? Или вы всё еще разговариваете? – перешел он тут же к делу.