Консолио. Предчувствие.

Петербург, - не Питер, - ты так влюблен в меня, ты так трогательно меня ревнуешь к новым мужчинам, не даешь мне любви с ними, потому что хочешь, чтобы я всегда была с тобой и даже, став духом, я вновь вернусь на эти берега и буду, как бегущая по волнам, шептать, волновать, смущать чуткие души живых своим холодным трепетом, носиться над каналами в несдерживаемом порыве, и любовь, которую невозможно преодолеть, осядет речным илом, зазвенит невидимыми колокольчиками, наполнит воздух и напитает легкие вместе с летним жаром. А солнце усилит ее концентрацию в крови, и забурлит чувство древнее, и каждый из проходящих мимо меня, но меня не видящих, на миг станет создателем этого города – беспощадным, но мудрым тираном, осуществившим неосуществимое – воздвигшим город на живой и мертвой воде, усмирившим финские потоки и возвысившимся над суровой Балтикой. Петербург – венец его замысла, доказательство, что даже самый безумный замысел животворен, если угоден Господу.

Петербург, мало кто может представить, как я люблю и чувствую тебя. Все мои злость, радость, боль, одиночество, ожидания и разочарования – твоих рук дело. Я неотделима от тебя, как младенец от матери. Невидимая пуповина связывает меня даже тогда, когда я тебя ненавижу. Я вписана в тебя, как элемент архитектурного ансамбля. Однажды мне даже привиделось: настал диковинный момент и все пять миллионов квартирантов застыли, подобно античным статуям, там, где их застигла волшебная палочка твоего главного демона. Застыли, как были, - с покупками, детьми, коробками, мешками, елками, с дерзкими замыслами и мелкими пошлыми мыслишками, тайными желаниями и скромными повседневными заботами. Кто-то был дерзок даже в камне, кто-то смахивал на зажравшихся амбарных мышей, кто-то внутренним устройством своим уподобился высохшей мумии, потому как высох от отсутствия любви, были и те, кто несвершениями и проигрышами смущали всех вокруг. И ощущались в воздухе гарь и тяжелый смрад, как после гибельного пожара. Получившиеся статуи были очень разными: одни - изящными, хрупкими, элегантными, воздушными и романтичными, другие – тяжеловесными, уродливыми, страдающими.

Но вот колдовство снято и пять миллионов душ вновь потекли, побежали, поползли в едином суетном порыве навстречу главному зимнему празднику, навстречу традиции, привычке, обрядам, за которыми – день завтрашний представляется чем-то особенным и желанным. Они не знают, что когда придет завтра все потонет в зимнем гуле повседневности, в котором почти невозможно услышать серебряные колокольчики судьбы…

На этом месте я обычно улыбаюсь. Мне так нравится эта фантазия – колокольчики, своеобразный ориентир, почти волшебный, что каждую минуту готов подсказать тебе правильное направление. Я часто слышу их, а мне говорят, что у меня хорошая интуиция. Нет, просто у меня верные подсказчики. В такие минуты мне вспоминается сказка про оленя «Серебряное копытце», - таких сказок сейчас не пишут.

Надо что-то написать о дне сегодняшнем. Я встретила человека, по чьей доброй воле скоро лечу в Париж. И даст Бог, эта жизнь меня удивит. Но разве я могу кому-то признаться, что очень хочу любить, просто некого? Может, приехав в Париж, я, наконец, смогу стать сама собой и высказать еще более древним камням свое сокровенные стремления…? (здесь автор этих строк ставит вместо многоточия улыбку, ведь именно она так ясно выражает добросердечное ожидание)…»

 

Босх прервал чтение. Пора собираться. Он попробовал представить, что делают люди, собирающиеся в поездку - вот Божена открывает чемодан, кладет в него предметы первой необходимости, зубную щетку и пасту, предметы женского туалета, нижнее белье, косметику, духи, дезодорант, - словом, все, что камуфлирует ее органику, делает привычные физические процессы более благотворными. Она берет с собой средства, что изменяют ее истинную природу. Так делают все. А что она возьмет для души? Маленький томик из собрания сочинений Жоржа Сименона о комиссаре Мэгре, потому что ей нравится этот уютный литературный персонаж, человечный профессионал, сумевший опасную и неромантичную профессию полицейского сделать притягательной и благодарной. Книжка потерта везде, где только можно, даже иллюстрация на обложке потеряла яркость цвета, но она все равно берет ее с собой, чтобы удержать по ассоциации уют собственного дома, попав в чужую для нее обстановку. Еще она берет мобильник, лекарства от давления (тело иногда побеждает дух), - и на самом дне чемодана – тайная надежда, свернувшаяся клубочком. А вдруг именно на кривых улочках этого сердечного города ей встретится счастье на босу ногу, в льняных брюках и с насмешкой в глазах.

Божена собралась, Босх облегченно вздохнул, из вещей, которые она упаковала, не было ничего, что могло бы помешать его замыслу. Никаких старинных кулонов или подобных предметов, могущих изменить ситуацию.

Над городом сквозь розоватые облака проступали сумерки. Ветер-отец баюкал угасающее солнце, а над Финским заливом в приступе предзакатной тоски маялись лихие парубки-ветра. Босх вышел из особняка, прошел несколько метров до набережной, облокотился на парапет, рябая вода в Карповке дрожала, как невеста на выданье. Предчувствие завтрашнего дня волновало Итерна, казалось, что завтра все изменится, игра красок обогатится новыми оттенками и в мире земном станет одной радостью больше.

tОдиночество в Париже.

 

В двух часах лету от Петербурга, в центре Парижа на улице Лепик была антикварная лавка. Не салон, не бутик, а просто лавка. Она так и называлась «Лавка древностей». Всякому, кто входил внутрь, предлагалось отведать маленькую чашечку кофе по-восточному. Эта милая странность работала исправно, - даже если человек ничего не покупал, он все равно получал ароматный подарок. Второй необычностью этого места был его главный обитатель – мужчина солидных лет, внешностью и речью похожий на сказочного джина. Его невозможно было назвать стариком, хотя возраст склонял людей именно к этой мысли – сухой, крепко сбитый, с высокогорным загаром и жилистыми, как ветви деревьев, руками, он мгновенно околдовывал входящего, как женщину, так и мужчину.