Страница 36 из 147
Божена вздрогнула, настолько неожиданно совпали его реплика с ее мыслями.
- Нет, моя мама русская, отец был украинцем.
- Вы верите, что в наше время возможна чистокровность?
- Да, она невозможна в идеальном понимании, но если говорить о приоритетах…
- Приоритеты – страшная вещь, но сейчас не время это обсуждать. Давайте вернемся к нашему делу.
- Давайте.
- Его зовут Ян Бжиневски. Сейчас он живет в Париже, но в любой момент может уехать в неизвестном направлении.
- Человек мира.
- Можно и так сказать.
- О чем я должна с ним говорить?
- И меня об этом спрашиваете вы?
- Меня интересует направленность разговора, у каждого издания есть свои фишки.
- Спрашивайте его о том, что вам интересно.
- И все?
- И все, хотя…, - Александер помедлил, - можете спросить его о Белой Книге.
- О Белой Книге?
Очень давнее воспоминание, нет, скорее сон или ассоциация ожило, всплыло на поверхность сознания, как поплавок.
- Да, это очень интересно, поверьте. Но прошу вас, ни с кем кроме него.
- Я поняла.
- Я знал, что вы - смышленая девушка.
Александер просигналил официанту. Они вышли на солнечный проспект.
- Билет вам уже заказан, вы полетите очень ранним утренним рейсом в Париж, в среду, - Божена едва заметно нахмурилась, - что с вами, боитесь самолетов? Ваш самолет не упадет.
- Откуда вы знаете?
- Просто знаю.
- Ваше знание меня успокаивает.
- Скажите честно, вы боитесь смерти?
- Не столько смерти, сколько боли.
- Боль – это сигнал мозга телу о раздражающем или опасном факторе. Позвольте дать вам совет: учитесь чувствовать душой, а не телом.
- Это как?
- Словами это трудно объяснить. Чтобы вы могли понять это, нужно многому научиться. Но это тема для нашего следующего разговора.
Помолчав, Божена спросила.
- И все-таки, господин Александер, почему я?
- Вы получите ответ на этот вопрос в Париже, они подошли к метро, - если позволите, здесь я вас оставлю, вам пора домой собирать вещи, не берите слишком много с собой, вы хороши тем, что ваше обаяние не зависит от обычных женских ухищрений.
- Вы про пудру и помаду?
- И про это тоже, - Александер улыбнулся, - надеюсь, когда вы вернетесь из Парижа, то будете обращаться ко мне по имени.
- Только если ваша жена не будет против.
К удивлению Божены вместо ответной реплики этот строгий человек вдруг взял и поцеловал ее руку. В этом жесте было что-то сокровенное, словно через него он, наконец, проявил свое истинное «я».
- До встречи, Божена. И будьте осторожны.
Она кивнула. Улыбнулась, теперь уже не только уголками губ, но и чуть-чуть глазами. Стала спускаться в подземный переход. На третьей ступеньке резко обернулась. Богомил Александер стоял на фоне гранитной громады Думы и пристально смотрел ей вслед…
В старинном особняке под снос, который с улицы казался ветхим и седым, в уютной гостиной, обставленной в стиле сдержанной роскоши, на маленьком диванчике, обтянутом китайским шелком лежал мужчина. Его нельзя было назвать красивым – слишком худое лицо клинообразной формы, вертикальные морщины-сердитки меж бровей, глаза цвета грозового неба, тонкие язвительные губы. В руках у него была не то книга, не то блокнот в коричневом кожаном переплете. Его глаза медленно и вдумчиво скользили по строчкам, иногда сквозь губы пробивалась неявная улыбка. Итерн Босхx, странное существо пограничного характера, читал мысли земной женщины по имени Божена. И как только прочитанное оседало в сознании, невидимые рецепторы переводили информацию на уровень очень чуткого восприятия. Воспоминания Божены, сожаления, грусть, обида, тоска, - все это воспринималось им так, будто он был равным ей, будто мог понять песни и сказки земных людей, будто мог заплакать так же, как они, некрасиво и горько. И чем дольше он читал, тем более уязвимым становился, словно откуда-то издалека, из толщи мгновений, превратившихся в века, к нему возвращалось что-то не пережитое, не свершившееся, а потому болезненное и запомнившееся.
Терн Босх читал строки, которые не всегда мог понять умом, но странным образом, они отзывались в нем подобно едва различимому в лесной чаще эху.
«Временами мне так тоскливо, что кажется, еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Как я могу объяснить маме, что не могу жить без любви. Как мне свыкнуться с мыслью, что, быть может, я так никогда не встречу того, кто сделает меня цельной. Но именно в этом городе возможны чудеса, ведь в нем маятные духи одолевали Гоголя, здесь мучился любовной лихорадкой Пушкин, слишком долгими зимними ночами, в те времена еще по-настоящему морозными, о любимом тосковала Ахматова. Этот город создан для глубокой драматичной любви, - в этом граните, брусчатке, творениях зодчих таится столько добрых теней и полудухов, которые когда-то любили и теперь, уйдя в мир иной, пропитали нерастраченной любовью суставы и мышцы этого города, по его кровотокам мчится космос, - вселенная, наполненная такими звездными душами, что даже дух захватывает. И временами с Невы доносится звон колокольчиков, почти такой же, какой слышался когда-то через питерскую метель уставшему Фету, спешащему домой.
Только зимы нынче не те, и люди обмельчали, и звон колокольчиков не слышен из-за клаксонов сверхмощных автомобилей. Я стою на мосту, смотрю на стрелку Васильевского Острова, и меня, как наркомана, скручивает изнутри боль. Верните мне мой город, такой, каким он был лет десять-пятнадцать назад. Верните мне его скромные ситцевые платьица, простые воздушные шарики за 7 копеек, которые так ловко вырывались из рук и улетали парить над простором Невы, уютные скверики, погибшие навсегда под толщей бездарного мрамора. Я хочу вспомнить и удержать мой город, когда он был настоящим, с улыбками зданий, еще не обезображенных рекламными постерами, летним простором перспектив, ранней утренней ясностью, глядящей прямо в душу. Иногда мне хочется отловить это мерзкое существо, наглого мальца, лишенного элементарных сердечных привязанностей и морали - прогресс и придушить его в какой-нибудь глухой парадной, воняющей мочой, а после еще долго топтать ногами ненавистное выхоленное тело. А после, вздохнув не просто грудью, всем существом, выйти на невский простор и прокричать: «Петербург – я люблю тебя». Мы с тобой – плоть от плоти, ты течёшь во мне кровью, хрустишь у меня на зубах, как песок и маковые росинки, болишь в моем солнечном сплетении, где квартируются желудок и душа. С тобой я всегда чувствую себя, как в первую ночь с мужчиной – и страшно, и желанно. Кто-то сказал, что ты праздник, нет, ты больше чем праздник, ты - торжество любви, как бы пафосно это не звучало. Для меня это именно так, - в тебе заключено столько боли, страха, нежности, надежды, одиночества и очарования, сколько обычно скрывает в себе любовь. Говоря «очарование», я имею в виду флер дурмана, что так часто околдовывает героев сказок. Очарование волшебства, того, что мы не можем понять разумом, но к чему так стремимся сердцем.