Страница 91 из 118
– Ниже этого уровня есть что-то еще? – спрашиваю я.
Чарльз неохотно кивает.
– Мы спустимся туда позже.
Дверцы лифта открываются, мы выходим в очередную сеть коридоров, только здесь уже теплее, естественный свет пробивается в маленькие окошки у потолка. И потолки здесь выше, чем в кабинете Миллингтона.
Здесь я снова слышу грохот производства.
– Сортировочный цех, – говорит Чарльз, перекрикивая стук. Я смотрю в сторону железной арки.
– Почему вы производите таблетки, которые по своему эффекту сродни ЛСД?
Миллингтон хмурится.
– Это мощное седативное средство, которое продается строго по рецепту врача и назначается в крайних случаях особо опасных и агрессивных психически больных людей.
– Эти таблетки принимали дети. Бездомные дети, Чарльз, и они ловили с этого кайф, – я смотрю ему в глаза, всячески выказывая свое негодование, свою боль и что-то еще, схожее со злобой.
– Такого больше не повторится, Грета.
Я вздыхаю.
– Но на меня они не оказали никакого действия. Наверное, меня уже успокоит ни одно из успокоительных.
Мы оставляем арку в цех позади, идем по длинному прямому коридору до большой железной двери. К нам подходит человек в черных брюках и рубашке цвета хаки, он протягивает мне теплое пальто с меховым воротником, и я едва успеваю сунуть руки в рукава, как железная дверь открывается, и становится очень светло. Глаза слезятся от ярких солнечных лучей. Чарльз кладет руку мне на плечо, и я иду вперед практически вслепую.
На улице довольно тепло для лютой зимы. Светит солнце, и, отражаясь от снега, кажется еще ярче, я никак не могу привыкнуть к этому свету, поэтому иду на ощупь.
Когда глаза начинают привыкать, я озираюсь по сторонам, рассматривая футуристические железные балки, перерастающие в двухэтажные металлические коробки. Они огромные, усеяны глазницами маленьких окошек, покрыты шапкой белого снега, и их слезы застывают сосульками на морозе, а из ушей-труб валит черный дым.
Томас внутри моей головы напоминает мне, что я уже была здесь. Говорит, что я еще могу все вспомнить, но никак не выходит. Я смотрю на здание фабрики под разными углами, обхожу со всех сторон, пока Чарльз молча следует за мной по пятам, но не могу увидеть ничего знакомого. Или незнакомого. Тупое чувство де жа вю заполняет голову, и я уже не могу от него отвязаться.
Я закрываю глаза и пытаюсь представить мамино лицо во всех подробностях. Ее серебристо-белые волосы, спадающие по плечам в небрежных локонах, ее молодую фарфоровую кожу, на которой едва проступают морщины, ее глубокие светло-зеленые глаза, ее худую шею и выпирающие ключицы. Я вижу, как она стоит передо мной, словно статуэтка с безупречной осанкой, осиной талией и тонкими запястьями. Похожи ли мы с ней теперь? Я не думаю. Не думаю, что смогла перенять хоть десятую долю ее красоты.
Я представляю десятки эмоций, что могли отразиться на мамином лице. Радость, злость, боль, страх… я пытаюсь перенести это в обрывки из сна, в кабинет с белыми стенами, к пятилетнему мальчику, что тянет ко мне ладошку. Пытаюсь оторвать от него взгляд, чтобы обернуться к маме, чтобы посмотреть ей в глаза, чтобы увидеть в них ответы на мои вопросы. Но я вижу лишь, как она тяжело сглатывает, приподнимает брови в испуге и бесшумно шевелит губами, будто пытаясь что-то мне сказать.
– У вас есть дети, Чарльз? – спрашиваю я, выходя из транса.
Миллингтон хмурится, кажется, мой вопрос вгоняет его в краску.
– Я… я не, – его глаза похожи на мамины из моего сна, – есть. Сын.
– Сколько ему лет?
– Пять.
– Он не живет с вами, да?
– Нет… да, он живет с матерью.
– Вы в разводе?
– Мы никогда не были женаты.
Он явно больше не хочет продолжать этот разговор.
– Это был какой-то эксперимент, да, Чарльз? То, почему я оказалась на фабрике. Я чем-то отличалась от других детей. Как и Томас. Но чем?
– Все это сложная и долгая история, Грета. Она коснулась трех поколений.
– Расскажите же мне ее!
– Я… все думаю, как начать.
– Просто начните, Чарльз. Не мучайте меня больше.
Его голос дрожит в самом начале, но потом обретает силу. Чарльз Миллингтон – человек двух крайностей, в нем как будто уживается несколько личностей. Близкая к внешности, к слабому худощавому телу, к неуверенности, к робости – та, что я вижу, когда он молчит. Но сильный, властный, неуправляемый человек таится намного глубже и открывается мне, только когда Чарльз начинает рассказывать о том, что успел натворить за всю свою жизнь.