Страница 9 из 118
– Генри! – подскакивает ко мне Серый и тянет за руки, пытаясь поставить на ноги, – с тобой все хорошо?
– А… да, – шепчу я, хотя ничегошеньки не в порядке. Я не могу стоять, потому что все плывет перед глазами, но кое-как сохраняю равновесие и тащу ящик за собой, шаркая металлом по металлу и силясь сбежать от непонимающего взора Серого.
Это самый отвратительный рабочий день в моей жизни. Руки не слушаются, ноги дрожат. Все тело поглощает дикая сонливость и усталость, голова раскалывается от чудовищной мигрени. Первый и последний раз моего загула оканчивается тяжелыми последствиями.
И когда я плетусь обратно, домой, внутри бурлит ненависть. И как-то забывается в миг и моя слепая влюбленность в очаровательность Майка, остается лишь дикое первобытное желание выжить. Выжить прежде, чем выжил кто-то другой.
– Какого черта это было? – спрашиваю, только заходя в зал, где Майк как всегда сидит на диване в позе лотоса и перебирает струны гитары. – Что ты, мерзавец, мне подсунул? Отвечай!
Я пытаюсь сжать пальцы в кулаки, но ничего не выходит – нет в руках силы, во мне ее нет. И бьет рыба хвостом, так яростно отдаваясь этой злобе, что у нее не хватает энергии дышать.
– Ты что сделал со мной?
– Эй, ты чего, Генри? – глаза Майка округляются, и он вжимается в спинку дивана. – Тебе ведь хорошо вчера было, да? Ты отдохнула, развлеклась. Ты ничего не изменишь, если будешь горбатиться на черной работе с утра до ночи. – Он резко подскакивает с дивана и оказывается рядом со мной, гладит меня по плечу, и я замираю от страха и недоверия. – Генри… – шепчет Майк мне в плечо и вдавливает в стену.
Мне хочется закричать, но крик не срывается с моих губ. Лишь шепот.
– Нет, Майк, так нельзя. У тебя есть девушка, и…
– И что? Для тебя это важно? Что вообще для тебя важно?
Я растворяюсь в нем, потому что закрываю глаза, и пол ходуном ходит под ногами. Но в следующую секунду я трезвею, собираю оставшиеся силы и отталкиваю от себя разгоряченное тело Майка.
– Нет, – отрезаю я, и он даже не пытается сопротивляться.
Быстро направляюсь к выходу, не оборачиваясь, не останавливаясь.
– Я знаю, где взять еще! – кричит Майк мне вслед. – Если что, я всегда здесь, приходи! Буду ждать…
И когда я возвращаюсь к себе, зарываюсь головой в одеяло и пытаюсь унять сильную дрожь. Меня недюжинно колотит, и я трясусь вместе с одеялом, как бездомная дворняга в мороз. И когда согреться не получается ни через десять минут, ни через двадцать, я подскакиваю на ноги и роюсь в своих вещах до тех пор, пока не нахожу ту детскую фотографию.
Не знаю, почему именно она придает мне столько сил. Не знаю, что движет мной сейчас, но глядя на нее, я чувствую, что смысл есть, и пытаюсь нащупать его под бумажной поверхностью. И когда я смотрю на буквы долго-долго, они превращаются в волны от чернил, как будто рыба ударила хвостом по воде, и на том месте разошлись круги. Эти круги преследуют меня сейчас, скачут перед моими глазами, куда бы я ни пошла. И никуда я не иду. Снова зарываюсь в одеяло, держа фотографию у самого сердца.
***
Меня полощет всю ночь, и Люси сидит рядом, держит мои волосы, когда желудок снова и снова выворачивает наизнанку, выносит насквозь пропахшее блевотиной ведро и вытирает мои щеки серым полотенцем.
Она гладит меня по спине, когда я без сил падаю на кровать, притягиваю колени к груди и тихо плачу, радуясь лишь тому, что ночь скрывает собой мои слезы. Но Люси знает, отчего дрожит мое тело, почему горит лицо. Она все знает и молчит, как и всегда, хлопает в темноте лисьими глазенками и не говорит ничего, потому что сказать нечего.
А я все сжимаюсь в клубок, будто мои ладони, сжатые в один большой кулак – целый мир, который мне отчаянно хочется согреть, прижать к себе, снова сделать частью себя, но не выходит. Мои руки кажутся чужими, сухими, уродливыми обрубками того мира, чьей частью когда-то была я.
И когда я чуть поднимаю голову, когда слабость спадает на мгновение, чтобы мы с Люси могли встретиться взглядами, я на секунду становлюсь ею. Маленькой двенадцатилетней девочкой, потерявшей все, что у нее было, оставшейся в совершенном одиночестве в кромешной темноте. И тогда Люси смотрит на меня глазами, которые кажутся старше ее самой, и я снова начинаю всхлипывать, громко и надрывно, так, что воздух режет горло:
– Я… я… не должна была выжить, – вырывается из моего рта и сухих потрескавшихся губ, из самых глубин души, из нутра, искореженного пожаром и страхом, и болью, и отчаянием.
Но я не должна была. Лучше бы я умерла.
И Люси ничего не отвечает, прижимается к моей спине, обнимает маленькими ручонками, и мы сопим в унисон, потому что вдвоем не так страшно пережить эту темную ночь.