Эффект плацебо

Томас услужливо отодвигает стул, и я опускаюсь на него, кладу руки на стол, застываю статуей и наблюдаю за тем, что мальчик-призрак будет делать дальше. Он – сбежавший из картин персонаж, не нашего века, на нем темные джинсы и белая рубашка с закатанными рукавами, но я отчетливо вижу его в темном костюме со шляпой, газетой и сигарой. Джентльмен начала двадцатого века, хотя фигура у него длинная и тонкая. Я даже не знала, что люди бывают настолько худыми и высокими одновременно.

Мне стыдно за свою природную неуклюжесть, и я подглядываю за ним, чуть наклонив голову. Движения Томаса изящны, он танцует, а не ходит по кухне, он играет, а не режет овощи. Особенно сильно мое внимание привлекает к себе его искусственная рука – она выглядит совсем как настоящая, пока не дотронешься и не рассмотришь вблизи.

Я оборачиваюсь и прохожу взглядом по стенам. Тот же приятный кофейный оттенок, как и в кабинете. Картины, постеры, фотографии. На одной из них я с удивлением нахожу себя – это увеличенная копия полароидного снимка нас троих на пляже. Того самого, где «мы всегда будем рядом».

Меня снова бросает в дрожь, когда я понимаю, почему все-таки этот дом неправильный. Почему он не клеится, не срастается с образом идеального Томаса, вернувшегося из алого зарева столько лет спустя – в этом доме нет ни малейшего намека на музыку.

Я быстро-быстро пробегаю взглядом по стенам, по полу, выглядываю в коридор настолько, насколько позволяет угол обозрения, но кажется, все верно. Томас вычеркнул из своей жизни самую важную ее часть и перестал быть тем Томасом, которого я знала восемь лет назад.

Он подходит к столу и ставит передо мной две тарелки – с лазаньей и салатом, снова уходит, возвращается с напитками и садится рядом.

Опускаю взгляд на тарелку, долго ковыряюсь в ней вилкой, есть не хочется, но мой обед проходит в молчании. Томас ничего не говорит, но не отрывает от меня взгляда, пока я не отправляю в рот последний кусочек.

– И все-таки ты можешь мне объяснить, что происходит? – тихо спрашиваю я и поднимаю на него взгляд, но тут же вздрагиваю и опускаю взгляд на руки.

– Маленький остров с населением в сорок тысяч человек, мы ведь даже название его никогда не произносили вслух. Просто Остров, и так все ясно. Здесь выращивали каннабис еще во время второй мировой, мало кто знал об этих плантациях, и бизнес шел в гору. После войны большую популярность получил амфетамин, марихуана отошла на второй план, и многие думали, что плантации останутся заброшенными. Но с расцветом субкультур травка вернулась к американцам, и хотя плантации стали намного меньше, а закон – строже, это лишь способствовало переходу наркобизнеса в иное русло.

– К чему это все? К чему этот экскурс в историю марихуаны?

– Ты родилась на конопляном поле, милая Грета, твоя семья занималась этим из поколения в поколение.

Я хмурюсь.

– Стой-стой-стой. Да, мы всегда знали, что школьники постарше курят травку, но весь остров не мог же этим заниматься, верно? Это же…

– Грета, в те времена ни ты, ни я не знали, кто на самом деле занимался наркобизнесом. И наш с Адрианом отец тоже был ввязан в это.

– То есть те треклятые таблетки, это…

– Грета, остановись. Давай по порядку. Моя мама выросла на острове вместе с Жозефиной, они всегда были подругами. Но семья Жозефины из поколения в поколение владела плантациями. Когда моя мама познакомилась с отцом, они тоже ввязались в этот бизнес – в восьмидесятые годы это было как никогда актуально. Но когда волна хиппи пошла на спад, они связались с новыми скупщиками. Новый заказчик владел крупной фармацевтической фабрикой и предложил сделку иного рода. Он предложил им выращивать новые модифицированные на генетическом уровне сорта, и тогда многое изменилось в их жизни.

Томас делает глоток из стакана и откидывается на спинку стула.

– Люди, убившие твоих родителей, знают намного больше, чем знаю я или знает мой отец. Тот день, когда твои родители погибли… ты понимаешь, Грета, я был там. Я видел человека, я не знаю его, не знаю, кто он, но я видел его руки. Черные, сморщенные руки, что он прятал под кофтой, убегая от горящего дома, – я вздрагиваю и отворачиваюсь. – Я…я пытался вытащить их, пытался спасти твоих родителей, клянусь тебе, Грета, я пытался! Но пришел слишком поздно, все горело, все вокруг.

Я не могу слушать. В голове каша, извергающийся вулкан, я подскакиваю с места и становлюсь позади своего стула, опираюсь руками в его спинку. Дышу часто и громко, не могу надышаться.

– Грета, я видел, как ты прыгала. Я вытащил тебя из огня, неужели ты не помнишь? – он смотрит на меня в упор. Так близко, слишком близко. – Неужели ты не помнишь? Ты была в сознании. Я сказал тебе «Беги, Грета, не дай им тебя найти». Помнишь? Помнишь, как я держал тебя?

Я пячусь. Поворачиваю голову влево-вправо, шагаю назад, пока не упираюсь в стену:

– Нет, – шепчу я, будто завороженная его глазами. Глазами, что верят в то, что Томас говорит правду. – Это папа сказал мне. Не ты, Том, не ты…