Эффект плацебо

Через считанные месяцы мне тоже грозит инициация. Сейчас это время кажется ничтожно коротким. Моей рыбе предстоит перепрыгнуть из одной грязной лужи в другую и вопрос в том, задохнется ли она по пути. Раньше я всегда мечтала дождаться ее, мечтала освободиться, ведь тогда меня не пугали ни тяжелая работа, ни вечное недоедание, ни холодная каморка, в которой лютыми ночами холод пробирает тебя насквозь. Ничто из этого меня не пугало так, как интернат. Я не знаю, на чем были основаны эти дикие, панические страхи приютов, но когда мои родители погибли, я поклялась, что так или иначе позабочусь о себе сама, что никто кроме моих родных мамы и папы не посмеет меня любить. И уж тем более издеваться надо мной.

– Привет, Генри! – из раздумий меня выводит до жути приятный голос Майка. Я оборачиваюсь и машу ему, улыбаясь краем рта, – как работа? – он тоже улыбается, и у меня предательски дрожат колени.

– Как обычно. Лоханулась с ящиками и прибавила себе работы. Жаль, что жалования мне за это никто не прибавит.

Майк хмыкает и теребит струны гитары.

– Кстати, с днем рождения, – эти слова на удивление тяжело сползают с языка. Парень снова поднимает на меня взгляд и в нем на секунду мелькает... отчаяние? Отчего же? Неужели кто-то кроме меня может не радоваться инициации? Но это отчаяние такое умоляющее, что остается только лишь подойти и обнять маленького взрослого мальчишку, выросшего без детства. И я ловлю на себе взгляд птенца, выброшенного из родного гнезда.

– Спасибо. Ты придешь на вечеринку? – спрашивает он на этот раз без улыбки.

– Я не знаю...

– Мне бы хотелось, что бы ты пришла, – и снова этот взгляд, который снова ставит меня в тупик. Майк никогда не был таким... брошенным, отчаявшимся, опустошенным. Майк всегда был сильным и независимым, идеальным старшим братом для всех нас. Я не могу поверить в такие перемены и поэтому сдаюсь:

– Я приду.

Тогда он снова улыбается, а я плетусь в свою конуру.

 

***

 

Мое скромное обиталище лишь отдаленно напоминает жилое помещение. Наверное, коробка из-под холодильника и то была бы просторнее и уютнее, чем это, но все же... но все же подходящей коробки мне на глаза не попадалось, а крыша над головой есть. Есть постель, составленная из слоев матрасов и одеял на скрипучих железных перекладинах и одной твердой, как камень, подушки. Постель, насквозь провонявшая средством от клопов, но лучше уж запах, чем соседство с этими приставучими насекомыми.

Мои немногочисленные вещи вмещаются в одну небольшую коробку: пара каких-то тряпок, которые язык не повернется назвать одеждой, какие-то буклеты и вырезки из газет, а над всем этим богатством – единственное сокровище. Дневник. Небольшая потрепанная жизнью тетрадь, которой я изливала собственные мысли на протяжении пяти лет.

Я распахиваю ее на самой первой странице, и острый приступ боли перекрывает мои дыхательные пути.

Я помню тот день.

Он выжигается на внутренней стороне век, оседает в памяти и забивает собой легкие.

Утром того дня я еще была самым счастливым ребенком на свете. В выходной мы с родителями сидели в гостиной: папа читал газету, а мама играла на фортепиано. Она была гениальным музыкантом, а ее пальцы... самые нежные, самые красивые пальцы в мире, точно такие же, как и она сама, летали по клавишам, парили в воздухе, как десять мальков в кристально чистой морской воде. Их невозможно было не любить, как и ее саму.

Я помню, что вышла из комнаты и направилась к главному входу. Помню, как почувствовала запах гари, нахмурилась и огляделась по сторонам, ничегошеньки не понимая.

– Папа! – крикнула я, – у нас ничего не сгорело?

Папа опустил газету, посмотрел на меня, нахмурившись, и неспешно поднялся с кресла. Обошел комнату и замер у окна. Я даже помню, как очки медленно скатились с его затылка и брякнули об пол.

Наш дом был окольцован огнем. Языки пламени бросались на стены, как зверь на неприступную крепость, и вскоре я почувствовала, как угарный газ обжигает горло.

Я запаниковала, бросилась к дверям, но они были закрыты. Мама выливала воду из ведер и ваз в окна, и огненный зверь шипел в ее сторону, отец дергал за все двери, но они были забаррикадированы снаружи. На окнах первого этажа стояли решетки. Мама смотрела на папу с такой мольбой во взгляде, которая навсегда осталась единственной обожженной картинкой в моей памяти.

– Нас нашли, – зашептала она, и по ее щекам поползли слезы.

Папа дал мне документы, которые я сунула за пояс пижамных штанов. Сказал мне бежать на второй этаж и пытаться выбраться на улицу.

Я послушалась, единственный раз, о котором я жалею всю свою жизнь. Жалею о том, что выжила в том пожаре, прыгнув со второго этажа в огненное кольцо.

Все, что я держу сейчас в руках, напоминает мне о том дне. Свидетельство о рождении, паспорт и свидетельство о браке моих родителей. Нежно провожу пальцами по их именам, прижимаю потрепанный листок к лицу и плачу бесшумно, без слез, без всхлипов. Сухие рыдания – это больнее всего. С каждым вдохом ты втягиваешь внутрь себя пыль, темноту и страх.