Эффект плацебо

Грета.

Быть может, я прошу слишком много, и исполняй люди эту мою единственную просьбу, мне бы чуть меньше хотелось повеситься одним дождливым вечерком. Я просто пытаюсь сказать окружающим меня людям: «Зовите меня Гретой, и на моем лице хоть на мгновение появится улыбка», но они просто не хотят ее видеть. Никто из нас не верит в счастье и не желает зря обнадеживать других.

И поэтому я все равно улыбаюсь. Смотрю Серому в глаза, когда мы опускаем ящик и улыбаюсь. Он хлопает меня по плечу и ковыляет в сторону берега.

– Славно мы сегодня поработали, Генри, славно...

– Серый... – шепчу я в его грязное плечо, в облако пота и крепкого табака, к которому так привыкла.

– Что, малышка?

– Я не хочу уезжать отсюда.

Серый отворачивается и отходит на меня на несколько шагов. Хмурится. Шумно выдыхает.

– Грета, – говорит это тем голосом, который невозможно оспорить, и я вздрагиваю от непривычного звучания собственного имени. – Ты не заслужила жить в отбросах всю свою жизнь.

– Но я не хочу бросать тебя, Серый!

– Я не прошу меня бросать, малышка, – он оборачивается, и его глаза снова становятся добрыми, как и всегда, – я всегда буду здесь. Если тебе будет нужен дом или друг, все, что угодно. Я всегда буду здесь.

Он расставляет руки в стороны, и я утопаю в теплых объятиях.

– Ты обещаешь? – шепчу я.

– Обещаю, малышка.

***

– Генри! Генри, ты здесь? – оборачиваюсь и вижу идиотскую улыбку и дергающийся левый глаз. Глаза-б-мои-его-не-видели-Чак. Отворачиваюсь и опускаюсь на кровать, которая скрипит звуками стада умирающих тюленей.

– Чего тебе? – бурчу я и задерживаю дыхание – даже среди детей помойки Чак остается самым отвратительным грязнулей.

– Я... ну в общем, это... – он мнется и трясется, не может устоять на месте, не может ни на чем сконцентрироваться, – Генри, ты придешь на инициацию?

– Что? – я закатываю глаза: – только не говори, что вы опять напьетесь просроченной водки и разнесете пирс к чертям собачьим.

Чак смеется своим ломаным голосом подростка переходного возраста.

– Нет, но у нас есть кое-что покруче, крошка, – Чак подходит ближе, и я пинаю его по яйцам, – Ай! Что ты творишь?!

– Следи за языком, придурок.

– Да ладно тебе, – обиженно ворчит он, сгибаясь пополам, – что у тебя, плохой день что ли?

– Самый дерьмовый. Как, впрочем, и всегда.

Я огибаю прижавшегося к стенке Чака и направляюсь к выходу.

– Так ты придешь? – кричит он мне вслед, и я останавливаюсь, – у Майка будет, чем нас порадовать сегодня.

– Дешевая наркота или мука, как в прошлый раз? – хмыкаю я.

– Нет, Генри, кое-что получше. Тебе понравится, я обещаю. Приходи-и-и, – протягивает он, и я закатываю глаза. Чак знает ведь, что я не упущу момента побыть рядом с Майком.

***

Когда долго живешь загородом, привыкаешь к абсолютной тишине. Когда питаешься исключительно рыбой, любая другая еда становится деликатесом. Когда выживаешь каждый божий день, начинаешь любить даже такую жизнь.

Сверчки стрекочут в ночной тишине. Машу Серому: сегодня он решил уйти спать раньше. Серый живет отдельно, вместе с другими портовыми рабочими, а мы прячемся в сети подземных коммуникаций.

Спускаюсь в подвал по крутым и до колик в животе знакомым ступеням, вглядываюсь в мигающий свет лампочки и вслушиваюсь в приглушенные голоса. На сотый раз уже не так страшно, как в первый.

Стоит мне приблизиться к серой шторе, которая ознаменовывает собой вход в наше жилище, как за ней уже слышатся аккорды гитары и пение хорошо знакомого мне человека. Майк. Уже восемнадцатилетний Майкл Ронган и его ангельский голос. Я улыбаюсь собственным мыслям. Это случается не так часто, но Майк – единственный человек из нашей незаурядной компании, способный заставить уголки моих губ подпрыгнуть вверх. А еще он – тот единственный парень из наших, у кого есть девушка. Не я. Тадам.

Жизнь в трущобах – штука весьма саркастичная.

Иду вдоль стены и инстинктивно скребу по ней ногтями. Этот мерзкий, вроде бы, звук, помогает мне думать и чувствовать в себе хоть толику уверенности.

То, что ждет меня впереди, за серебристой занавеской – это долгое полуночное гуляние, которое в какие-то далекие времена получило название «Инициация». Среди беспризорников это всегда был знаменательный день, когда ему или ей исполняется восемнадцать. Это день избавления от статуса ребенка (детьми мы остаемся лишь по бумагам, по сути же мы давно таковыми не являемся). Восемнадцать лет – это точка невозврата. День, когда ты официально становишься свободен от преследования полиции по делам несовершеннолетних, которая на протяжении долгих лет всячески пытается запихнуть тебя в приют. Это день, когда ты из беспризорника превращаешься в простого бездомного. И это не звучит гордо. Тебя выбрасывает в открытое море, и никто не спрашивает, умеешь ты плавать или нет.