Страница 12 из 118
И когда я слезаю с ангара, иду в темное подземелье злой королевы, где продолжаю коротать ночи и вечера, последний раз оборачиваюсь к небу. Звезда падает.
Все внутри сжимается, по ногам бьет дрожь, и, хватая губами воздух, я шепчу:
– Пожалуйста, позволь мне обрести новую жизнь.
Эти слова эхом повторяются в голове снова и снова, но когда вновь становится совершенно тихо, я разворачиваюсь и со всех ног бегу к себе. Падаю на кровать, зарываюсь в одеяло с головой и засыпаю очень быстро.
Всю ночь мне снятся кошмары.
***
Все следующее утро я прячусь от чужих глаз и снующих туда-сюда парней. Замираю в самом конце подземного коридора и сижу на полу, обняв руками колени. Майк уже объяснил, что нужно сделать. Остается лишь ждать и не привлекать к себе внимания.
Люси отправляется работать за меня. Снова. Снова не говорит ни слова, не смотрит в мою сторону, даже не заходит попрощаться, хотя я очень сильно хочу, чтобы мы перекинулись хоть парой слов.
Сидя здесь, я вижу каждого, кто плетется на работу.
Хьюстон идет медленно и тяжело дышит, хотя ему всего шестнадцать. Люси говорила, что у ее брата с детства проблемы с ногами, но он всегда любил математику. И теперь он работает намного больше всех нас, чтобы вылететь из этого дрянного гнезда в большой мир. Мне больно смотреть на то, как сильно он страдает. Как вязнет в болоте, как работает на самой неблагодарной тяжелой работе с очень плохим здоровьем и как отчаянно мечтает о будущем, своем собственном и своей сестры.
Это больно. Очень.
Следом за Хьюстоном выходит Черри. Честно сказать, я даже не знаю, как он оказался здесь, в нашем подземелье. Просто появился, и все тут. Он знает от силы с десяток слов на английском, в остальном же – вечно улыбается краем грязного рта и глупо машет головой. Честно сказать, я даже не догадываюсь, какой он национальности, а историю его мы не знаем и подавно. В нем есть что-то азиатское и европейское одновременно. И вообще, мы часто шутим, что Черри – человек мира, и неважно, кто он, откуда и на каком языке думает. Порой это очень злые стёбные шутки, но он тоже смеется и все машет головой, хотя ничегошеньки не понимает.
И последним уходит глаза-б-мои-его-не-видели-Чак. Он приплясывает, прыгает из стороны в сторону, всем своим видом изливая в мир гиперактивность и синдром дефицита внимания. Не своего внимания, а внимания к своей персоне со стороны мира, и если новеньким это кажется забавным, то меня уже дико раздражает.
И когда все уходят, я остаюсь совершенно одна. Возвращаюсь к себе, перерываю вещи и натягиваю на себя старую черную толстовку. Она большая, и ее капюшон хорошо закрывает мое лицо от мира. Смотрю на документы и дневник, думаю долго, стоит ли что-то из этого брать с собой. В итоге решаю заткнуть фотографию за пояс, в дневнике делаю последнюю пометку, а к его обложке прикладываю бумажку. На ней большими буквами пишу «ЛЮСИ». Выдыхаю и выхожу, задергивая за собой занавеску.
У меня в запасе еще много часов, поэтому я блуждаю из одной комнаты в другую. Нет, я не роюсь в чужих вещах, мне это без надобности, но это так странно – видеть, как живут разные люди в одних бараках. У Хьюстона всегда чище, чем у остальных, постель аккуратно заправлена и все лежит по коробкам, ничего не валяется. У Люси – наоборот, и я расправляю кипу одеял, заправляю ее постель, раскладываю все по местам. Улыбаюсь, держа в руках старого грязного потрепанного мишку без одного глаза, и шепчу так, чтобы слышал только он:
– Ну что, мистер Дженкинс, получится у нас наше дельце, как думаете?
Он не отвечает, смотрит на меня единственной черной пуговкой, и на плюшевом лице я читаю недоверие. Выдыхаю и кладу Дженкинса рядом с подушкой.
Заглядываю в каморку Чака и Черри – они живут вместе, – и вижу совершенный хаос в облаке концентрированного запаха пота. Не хочу приближаться к их постелям, но все равно делаю это, потому что заняться больше нечем. Беру все одеяла, снимаю простыни и несу их в отдельный отсек – там лежит белье на стирку, ей мы занимаемся раз в пару месяцев по очереди. Нахожу две негрязных простыни и приношу назад. Заправляю обе постели и раскладываю вещи по местам.
Каморка принимает совершенно иной вид, и я гожусь проделанной работой. Выхожу на воздух и глотаю холодный ветер. У меня не слишком много вариантов, куда можно отправиться теперь, поэтому я иду к океану. Мне так хочется окунуться в него с головой, плавать как можно дольше, но вода уже слишком холодная, а ветер пробирает насквозь. Обнимаю себя руками, пытаясь согреться. От ветра проступают слезы. Вру, не от ветра, но все же…
Вытираюсь краем толстовки и долго, очень долго смотрю в ту даль, где вода простирается до самого горизонта. Моей рыбе ничего не стоит броситься в нее, утонуть, захлебнуться в невозможности доплыть до чего-то стоящего, но я крепко держу ее при себе. Еще не время. Нам с рыбой предстоит большой путь.
Когда стрелка на циферблате будильника подходит к отметке в пять часов дня, я надеваю еще одну теплую кофту под толстовку, натягиваю капюшон и снова выхожу на улицу. До ближайшей остановки идти полчаса, и когда я добираюсь до нее, пропадает всякое желание исполнять план Майка. Но в этот момент приезжает предатель-автобус, я залезаю, сажусь на самое дальнее крайнее место и отдаю последние деньги за билет до города.