Эффект плацебо

Музыка живет внутри моей головы. Когда я думаю о чем-то, пальцы сами собой перебирают невидимые клавиши фортепиано, движутся по воздуху, выбирая ноты тишины и создавая мелодию, которую слышат исключительно мои уши.

Я голоден.

Желудок сводит спазмом, тошнота раздражает пищевод, голова совсем не соображает, мысли ударяются о невидимую стену и разбиваются на осколки. Осколки врезаются в руку, я сдираю кожу ногтями, чтобы хоть как-то отвлечься. Я обнимаю свои выпирающие ребра, крепко сжимаю себя руками, чтобы не думать о голоде или боли, но подсознание живо представляет картинки сытного обеда.

Я уже готов разорвать и сожрать любого, кто встретится на моем пути.

Я уже готов стать животным.

И я снова поднимаюсь на ноги и иду по темной улице.

Я не смотрю, куда иду, нет сил поднять веки, и мое слабое тело мотает из стороны в сторону. Мне хочется сдохнуть поскорее. Мне хочется убить себя, но совершенно нет на это сил.

Я думаю о том, как прекрасна была музыка раньше, и как сильно я ненавижу ее сейчас. Я представляю, как мои пальцы скользят по клавишам, а в следующую секунду хватают топор и разбивают инструмент в щепки. В этом мире нет ничего прекрасного, изысканного, возвышенного. Это иллюзия богатеньких деток.

Мне жарко.

И в следующую секунду холодно.

Я не перестаю злиться на свое тело за то, что оно слабое. Мой разум знает, что я выберусь, я всегда выбираюсь, но тело звереет. Оно шлет мне картинки свежего мяса. Индейки. Стейка. Хот-догов.

Я останавливаюсь и начинаю смеяться. Не пытаюсь себя заткнуть, тело уже не реагирует ни на какие позывы мозга, поэтому я ржу, как чокнутый. Облокачиваюсь на стену дома, и слышу лишь свой хрипящий надрывающийся голос. Выуживаю из кармана несколько смятых листов бумаги. Смотрю на записи: сто шестьдесят два дня на улице. Последние двенадцать из них совсем без еды.

– Эй, ты чо, – слышу я пьяный прокуренный голос позади и заставляю себя обернуться. Бездомный больше похож на обдолбанного йети. – Ты чо? – повторяет он видимо в ответ на мое сумасшествие. – Ты чо, надо мной ржешь, сука?

«Нахер ты мне сдался», – хочу ответить я, но язык тоже не слушается.

– Я те чо, типа клоун, да? Смеяться будешь, сука?

Йети наступает, закрывая мои пути отхода, но сил на бег уже не остается совсем. Я сдаюсь. Приклеиваюсь спиной к холодной кирпичной стене и просто жду, что будет дальше.

В руке у йети сверкает нож.

– Ты чо, думаешь, можно надо мной просто так ржать?

Он повторяет это снова и снова.

Я озираюсь по сторонам, растрачивая последние силы, чтобы повернуть голову. Патрульная машина останавливается в паре сотен метров, но не видит эту глупую сцену, потому что в подворотне совсем темно.

– Копы, – выдавливаю я.

Йети озирается и тоже замечает патрульных.

– Ах ты сука, – шипит он, замахивается и беззвучно вонзает лезвие мне под ребра. Все происходит слишком быстро. Я закрываю глаза. Открываю: рядом никого нет.

Я предвкушаю жжение в животе, но его нет. Опускаю взгляд: оказывается, я успел закрыть ребра рукой, и нож прошел прямо сквозь запястье.

Крови много. Ноги больше не держат, и я сползаю вниз по стене.

Мне не хочется умирать здесь, но выбора не остается.

***

– Грета, ты в порядке? – Себастиан опускается рядом со мной. Он видит дохлую рыбину, но не видит записку, которую я сжимаю в кулаке.

Я все еще вижу воспоминания Томаса, чувствую его боль, его голод, его страх, его безумие и на секунду все это смешивается с реальностью, и очередная мигрень становится просто невыносимой.

– Грета, надо идти, здесь никого нет, – говорит Себастиан и протягивает мне руку, чтобы помочь подняться. – Ты... что-то видела? Или как?

Я качаю головой.

– Просто задумалась. Странно все это.

– Не верю я Майку.

– Он не врет. Я точно знаю.

Себастиан кивает, но, кажется, мои аргументы его не убеждают. Мы поднимаемся наверх и выходим на улицу.

– Кстати люди Андерсона нашли винтовку, из которой стреляли в Адриана.

– Где она была?

– Спрятана под матрасами.

– Слишком просто, – выдыхаю я и забираюсь на заднее сиденье авто.

– Томас снова играет с нами?

– Он и не переставал играть.

***

Во сне я вижу круги, что накладываются друг на друга, образуя спираль. Я лечу сквозь нее к началу всего сущего, к тому, что только может родиться. Я верю, что стоит дойти до самого конца, и я смогу постичь смысл и понять, что все мои страдания не напрасны. Я верю, что ради этого священного знания стоит пережить боль. И злость. И отчаяние. И жизнь. Эту чудовищную жизнь, что разрывает меня на кусочки.

Я открываю глаза, перед ними двоится окно. Моя голова чуть повернута влево, туда, где тучи заволакивают все небо, и приятная темнота поглощает комнату.

Пищит аппарат жизнеобеспечения, но то, что я нахожусь в больнице, доходит до меня чуть раньше – по запаху. Этому неприятному запаху чистоты и лекарств.

Дверь открывается с тихим скрипом. Мужчина заходит внутрь и садится на край моей кровати.

– Доброе утро, Томас, – спокойно говорит Миллингтон, а меня тянет плюнуть ему в лицо.

– Вы же не врач, почему вас сюда впустили?

Он улыбается. Чувствует себя правым.