Страница 68 из 69
– Где ваша дочь? – спросила я.
Она ничего не ответила и даже как будто меня не услышала. И тут я поняла, что и сама ничего не слышу. В поезде стояла абсолютная тишина, будто всё в нём происходило, как на экране гигантского телевизора, у которого отключили звук. Но при этом все между собой общались, и, кажется, прекрасно слышали друг друга.
«Так это сон!» – догадалась я.
В это время в конце вагона открылась дверь, и в неё вошёл худощавый молодой человек. Его нескладная фигура показалась мне знакомой. Присмотревшись, я узнала своего университетского товарища Володю. Из-за высокого роста, благодаря которому ему почти на всех приходилось смотреть сверху вниз, он сутулился. А чтобы казаться пониже ещё и втягивал голову в плечи. Кажется, Володя тоже меня заметил и узнал, потому что направился прямо ко мне. Мы обнялись.
– Вовка, сто лет тебя не видела! Говорили, что ты погиб… вроде бы, упал с крыши строящейся многоэтажки…
– И ты поверила?
– Нет, конечно! Но почему ты так долго не приходил?
– Ну, вот пришёл же!
– А я тебя часто вспоминала… и стихи твои тоже. Особенно вот это:
Дверей не запираю,
Что же ты молчишь так серьёзно?
Или, думаешь, не признаю,
Облетевшая моя берёза.
Вымученной улыбкой меня не мучь.
Ни к чему обижаться и каяться,
Я по-прежнему прост и горюч…
– Только это теперь не считается, – подхватил Володя.
– Ты всё ещё пишешь стихи?
Он промолчал, будто не расслышал моего вопроса. А вместо ответа сказал:
– Я тоже помню твои стихи:
Его давно уж нет…
Но память держит цепко,
Хранит в своих далёких тайниках
Лицо художника,
Пальто и кепку
Да старенький мольберт в его руках.
Прошаркали шаги.
Вошёл он.
Снял калоши.
На гвоздь повесил кепку и пальто.
Взглянув в окно, сказал:
– Денёк хороший…
Позировать сегодня будем? Кто?
Сижу, пишу портрет.
Забыла про погоду,
Про то, что начинается апрель,
И солнце плавит
Снег последний в воду,
Которую так любит акварель.
– Я посвятила эти стихи Григорию Петровичу – он учил меня живописи на факультете изобразительных искусств.
– А Сергея Петровича не забыла? Помнишь, как ты начала спорить с ним чуть ли ни на самой первой лекции по русской литературе, и он выставил тебя за дверь…
– Зато потом пригласил меня в свой литературный кружок!
– Да, а ты гордо заявила прямо с порога: «Я стихов больше не пишу!».
Это я как раз увлеклась журналистикой… И каждый день после занятий торчала в редакции студенческой многотиражки у Евгении Жановны. Странно, что всех моих самых любимых учителей уже нет в живых… Но почему ты вспомнил именно о них?
Он снова не ответил. А, тряхнув головой, словно сбрасывая воспоминания, предложил:
– Давай-ка, отметим нашу встречу…
Мы пошли в ресторан, который находился через несколько плацкартных вагонов. В них, как и в моём, царило радостное оживление, какое бывает, когда встречаются давно не видевшие друг друга близкие люди.
Немногочисленные столики ресторана были заняты, и Володя подвёл меня к тому, где оставалось свободное место. За ним уже сидели двое пожилых мужчин и молодая женщина. Увидев меня, они заулыбались. Я тотчас узнала своих любимых учителей. И хотя между нами никогда не было фамильярных отношений, а Сергея Петровича я даже побаивалась, каждый из них меня обнял и поцеловал.
Судя по всему, до нашего с Володей появления, речь за столом шла обо мне. Потому что Григорий Петрович, маленький сухонький старичок с редкими золотисто-седыми волосами, говорил, словно оправдываясь:
– Это я виноват! Не случись тогда со мной… быть бы ей знаменитой художницей. Какая точность глаза! Акварель, конечно, была суховата… но зато какое масло! Какое буйство красок!
– Рисовать можно и словом! – перебил его Сергей Петрович, дородный старик с пышной серебряной шевелюрой. – Я рад, что в конце концов она стала писательницей. Помню её первые стихи – смело начинала! Жаль, тогда журналистика победила. А всё вы, Евгения Жановна! – обратился он к красивой черноволосой женщине.