Ева и Адам

Передо мной парень из тату-салона. Тот тип, что увез Карамель, после чего началась эта разруха. Тот тип, что не обратил внимания на пару, сидящую в метро, когда решил сбежать с самой Карамель Голдман. Или обратил..?

– О, девочка из тату-салона. Вот значит, о ком говорила Агния, – улыбается он и кивает. – Можно пройти?

– Нет, – быстро отвечаю я и прикрываю дверь.– Вы не друг семьи. Я вас не знаю.

– Поверь мне, сегодня я друг вашей семьи, – самодовольно кидает он. – Меня зовут Серафим, и у меня для вас работа. Можно пройти?

Хочу настоять на своем, но его речи цепляют. Сегодня он друг семьи? Отлично! посмотрим...

– Поднимайтесь. Только обувь снимите, – говорю я и взбираюсь по лестнице вверх.

Серафим поступает как велено.

Мы заходим в мою комнату, и – первым делом – Серафим врезается взглядом в красное атласное платье на манекене.

– Агния не соврала, – довольно усмехается юноша. – А реплику вот такого платья сделаете?

И он протягивает мне фотографию Карамель Голдман. Девушка в каком-то странном заведении с деревянными стенами, старыми светильниками и большими створчатыми дверьми. Спина девушки обнажена: белоснежное платье льется в пол, однако от поясницы и плеч тянется разрез, что расходится вверх, непростительно оголяя тело.

– Это ведь Карамель? – уточняю я.

– Вы слишком любопытны для жительницы Северного района, – хмыкает Серафим и вырывает фотографию из рук. – Меньше вопросов, больше денег, понятно, мисс..?

– Ахава. И да – я понимаю условия, – киваю ему.

Сшить платье по фотографии – чего проще? Лишние деньги в семье не помешают.

– Ахава на иврите означает любовь. – Парень ведет бровью и быстро глядит на меня: выжидает реакцию.

– Что такое иврит? – интересуюсь я, словно бы это единственное, что меня зацепило из всего сказанного.

– Язык старый. Я говорю на нем, – отвечает Серафим. – Значит, мисс Ахава, вы сошьете это платье за тысячу. Вас устраивает цена?

Тысяча бронзовых. Или сто серебряных. Или, проще говоря, десять золотых. Не так уж и много.

– Ткань с вас.

– Безусловно. Мне нужна реплика из этого материала...

И он расстегивает куртку. Из внутреннего кармана достает свернутый пакет: открывает его и по рукам пускает тончайшую белую ткань. Притрагиваюсь к ней пальцами – не понимаю, что за материал. Маленький квадратик чуть больше ладони распускается: ткань распадается на несколько больших лоскутьев. Какая же она тонкая...

Прошу фотографию:

– Вид спереди есть?

Серафим с неохотой достает вторую фотографию. Я не прогадала, это Карамель Голдман. Платье сидит по плечам: декольте нет, рукава прямые и до запястий, обыкновенно спадает в пол. Девушка так красива...и этот дьявольский лик сзади. Она умеет появляться. В том же самом платье я видела ее в метро. Единственная разница: разреза на бедре не имелось.

– Фотографии не оставлю. – Серафим прячет их обратно. – Запомнили, мисс Ахава?

– Вполне, – отвечаю я. – Но почему бы вам просто не купить платье этой же марки? Слишком дорого?

– Вы слишком любопытны для жительницы Северного района, – повторяет юноша. – Но, без лукавства, не дороже предложенного вам. Эта модель более не имеется в наличии, так что располагаю тем, что есть. Сшейте платье до завтрашнего утра, я буду рано.

Настаиваю на том, что сроки слишком короткие.

– Как же так можно? У меня не получится...

– Две тысячи карт и у вас, думаю, получится. Приступайте сейчас, – велит он. – Раньше начнете – раньше закончите. Было приятно познакомиться, мисс Ахава. – Он бегло колесит меня взглядом – с пят до макушки. – Параметры можете взять свои.

Серафим спускается, обувается и выходит за порог.

– Мисс Ахава, – напоследок обращается ко мне новый знакомый. – Если захотите узнать, как пишется ваше имя на иврите, найдите время зайти в салон. Я с радостью окажу вам услугу.

Он кивает и уходит.

Я же возвращаюсь в комнату. Спустя пару минут меня нагоняет мама; интересуется причиной, по которой заходил этот молодой человек. Вряд ли она питает надежду к тому, что кто-то посмел заинтересоваться мной, но глаза у нее горят необыкновенно. Отвечаю, что это старый знакомый – со школы – попросил платье для своей пары. Сажусь за работу.

Ткань до безобразия тонка. Случайно рву края на одном из лоскутов и мысленно взвываю. На следующем звуке разошедшейся ткани ругаюсь уже вслух. Мел не желает оставлять следы; пробую бирюзовый, красный – хоть бы что. Ткань не берется ничем – неприступная крепость – и приходится вырезать на глаз. Спичкой запаиваю углы.

Начинается комендантский час: я приглушаю свет и зажигаю настольные лампы. Однако работу продолжаю.

Шью на машинке. Нити запутываются и рвутся; – проклятое платье! Начинаю и начинаю заново. Что же такое? То ли это сказывается усталость, то ли нехватка опыта с таким материалом.

– Почему ты еще не легла? – В комнату заходит мама.

Швыряю дрожащие от досады руки на колени, под стол и отвечаю преспокойно (хотя внутри меня бушует невероятный вихрь злости и обиды на противную тряпку), что должна доделать работу.

– К завтрашнему дню? – Мама садится на край кровати.

– Да. – Киваю. – Я и сама очень хочу сшить это платье.

Вранье. Оно меня раздражает. Нить рвется – я резко дергаю, и две половины рукава расходятся.