Страница 15 из 36
Не стой стороны печаль пришла. Дома беда разразилась. Отец, когда ему пить не на что стало, в пьяном бреду зарезал корову. Мать плакала, бросалась на него, пытаясь удержать, кричала ему: «Опомнись, Осип!», он только кулаком на нее замахнулся, да толкнул сильно. Мы, с Васяткой, кричали, тянули его за руки, бросались под ноги, пытаясь оттащить, да проку нет – вытолкал нас взашей. Закрылся в хлеву и сделал чёрное дело. Корова была стельная, теленок совсем большенький был.
Горе, настигшее негаданно, гнало из дому. В слезах и кручине я бежала в лес, пытаясь разыскать деда. Дума, охватившая меня, представлялась единственно верной: дед – виновник бед моих, не иначе дружба с ним тому виной. Ведь сила нечистая. Долго бегала я по лесу, искала, кричала, звала. Остатки снега, покрывавшего весенний лес, липли к пимам, делая их тяжелыми. Ноги зябли и крючились. Я плутала, замерзшая и взвывшая от боли, дерущей меня изнутри.
- Деед! Дед, выходи! - крикнула я, в который раз, заглушая свой рев, и запнувшись, без сил, повалилась на землю.
Упав, ткнулась щекой в колючий комок снега, отбила себе бок, и заплакала горше, толи от боли, толи от навалившихся обид. Долго я пролежала так, обессиленная, сквозь пелену слез видя белку, спустившуюся с соседней ели. Она опасливо глянула на меня и, взмахнув хвостом, припустила наверх. Я промерзла, казалось, до самых костей, но двинуться была не в силах. Меня начало клонить в сон или забвение и, толи во сне, толи взаправду увидела лошадь, упряженную санями, и человека правившего ей. Он заметил меня, остановил кобылку, и стеная и охая подбежал.
Мужчина загрузил меня, словно поклажу, в сани подле тюков и узлов. Стеганул лошадь, повозка, дёрнувшись, покатила. Лежать среди мешков было теплее, но я все равно исправно стучала зубами, не в силах остановиться. Щеки, замершие от слез, распухли и затвердели. Иногда я впадала в забытье, а потом снова открывала глаза, чуть приподняв голову, видя, что мы по-прежнему катим по лесу. Временами под полозьями попадали совсем большие проталины, чувствовалось, что лошадке тяжело тянуть нас. Сколько мы проехали вёрст, точно не скажу, но вскоре возница сказал:
- Как ты там, жива, дуреха? Приехали, тпру, Веснушка!
Он потянул поводья, остановив кобылу и спрыгнул с саней. Оглядывать было нечего, кругом лес. Мужик забегал, закружил вокруг меня, приговаривая, "сейчас, милая, сейчас". Вытащил меня за зипун из саней, перехватился, взяв меня под мышки, нырнул под них, перевесив на своём плече мою правую руку, спросил: "Шагать то можешь?" и повёл в сторону леса.
Идти худо-бедно получалось, еле переставляя ногами, а мысли куда и зачем он меня тащит не явилось. Тащит и тащит, все равно уж. Да и шагать недолго пришлось. Совсем рядом с тем местом, где он остановил лошадь, обнаружился вход в землянку, которую скрывали остатки не стаявшего снега. Он помог мне спуститься, отворил маленькую низкую дверь и завёл меня внутрь. Усадил на широкую скамью, служившую кому-то лежанкой, и бросился к печке.
-Тёплая ещё, не простыла, подтоплю сейчас, - он бросил в неё поленья, лежавшие рядом, а мои ноги укрыл тулупом, висевшим у входа в землянку. - Согреешься тихонько. Растереть бы тебя, обожди у меня было припрятано.
Он кинулся шарить на полке, за печью, сдвинув тряпицу, прикрывавшую её. Я куталась в тулуп, сотрясаясь в ознобе, рассматривая своего спасителя. Босяцкого вида мужик был годов отца моего, или чуть старше, войлочная шапка от волнения и суеты, которую он наводил, сбилась набекрень, открыв пегие, курчавые волосы. Крупный нос выделялся на небольшом лице, густо усеянном морщинами и конопушками под глазами. Борода и усы были опрятными, ровно, как и кафтан.
- Вот, - показал он бутыль, обтирая его, и спрыгнул с табурета, - прогреет, избавит от хвори.
- Что Вы, что Вы, не нужно, - впервые подала я голос, замахав руками, испугавшись, что он вздумал меня натирать. Забралась с ногами на лежанку, прижимаясь к стене.
- Пимы то сыми, сырехоньки, давай подсоблю, - присел он подле меня, помогая снять. - Натирать не даёшь, да я не настаиваю, а вот внутрь принять заставлю. Мироном звать меня, мирный я, не бойся. - Он плеснул, в деревянный небольшой ковш, жидкости из бутылки и протянул мне: - На коть, выпей, давай.
Я послушно опрокинула налитое мне, не чувствуя вкуса и запаха, но горло и внутренности тут же обожгло, словно огнём. Постепенно я перестала трястись, клонясь в полусне и прикрывая глаза.
- Беги-ка, на те нары, перестелил там, - тронул меня Мирон за руку. – Эвон, что за печью… теплее там, поспи, девица.
- Санька я, - тихо прошептала я, пытаясь приподняться, не чувствуя сил.
- Вот эть, Александра, беда с тобой, - приподнял он меня, и перенес на руках. Снял с меня мокрый зипун и платок с головы, укрыл льняной тряпицей, а сверху тулупом: - Спи, спи, сил набирайся.
***
Сквозь сон я слышала голоса. Один тихий, ровный, немного суетливый, принадлежал Мирону. Второй суровый, крепкий, требовательный, ругал Мирона:
- Ты кого это приволок сюда?!
- Так померла бы она, помёрзла бы, чай ведь живой человек, - давил на жалость собеседника Мирон.
- А и так, тебе какое дело. Ты зачем отправлен был, для порядка? А ты чего, девок пропащих подбираешь, лекарем подвязался!
- Так готово у меня, Антип, всё почти готово. Обе землянки протоплены, провизия завезена, две ходки уж сделал...
- Готово у него, - перебил его этот суровый голос. - А с ней чего потом? Всех повяжут, загремим. Думал ты, своей худой головой про это?!
Я слышала, как мужской кулак стукнул по столу. Слабо приоткрыв глаза, сквозь туман, застилавший глаза, увидела двух мужчин, сидящих за столом, и снова уснула, под тихий голос Мирона:
- Так ночью вывезу её до села, по темени, да попетляю основательно. Она и не вспомнит где была, не укажет место.