Страница 1 из 36
Васяткина взлохмаченная голова свешивалась с полатей, когда я переступила порог родного дома. Меня обдало запахом полыни, которую мать раскладывала всюду во избежание всяких напастей, будь то муравьи или моль, томленого молока из печи и свежего хлеба. Бросив котомку с вещами на лавку, делаю несколько шагов, пока брат замечает меня.
– Шурка! – лихо спрыгивает он мне прямо в руки. – Маманя, Шурка пришла!
– Вот шельма, – протянула я, покачнувшись от неожиданного прыжка младшенького. Он обхватил меня, словно медведь березу, а я тут же поставила его на пол, целуя в белобрысую макушку: – Здорово.
– Саня, дочка, – выглянула из-за печи мать с ухватом в руках.
Я бросилась к ней, уткнулась лицом в плечо, вдыхая родной запах. Васька подбежал к нам и обнял нас обеих за пояса, так и стояли втроем, в молчании. Только теперь я поняла, как скучала по ним, как нахватало мне их. За четыре года, что я служила в доме купца Кораблева, виделись мы исправно только на пасху и иногда, украдкой, встречались за купеческой оградой, когда они приходили меня навестить.
– Ну, полно, – отпрянула мать первой, вытирая углом платка глаза. – Вась, беги лука надергай. Картошка поспела.
Брат как был, босым, бросился в огород, а я, развязав котомку, убрала в сундук свои вещи и прошлась по избе, выискивая перемены. Не нашла. Разве что, рушник под образами новый висит. Вскоре, помолившись, мы втроем сидели за накрытым матерью столом, уплетая картошку с луком, предусмотрительно макнув его в соль. Васька то и дело беспричинно мне улыбался, а мама вздыхала и хмурилась, поглядывая на пустующее место отца.
– Завтра вернуться должон, – вздохнув, в очередной раз, решилась она. – Пропьется, сенокос справим, а там глядишь и сваты.
– Все пьет? – тихо спросила я, зная ответ, из стеснения пропустив упоминание о сватах.
– Отец хороший, дочка, ты не думай о нем недоброе. А то, что пьет, так трудно им там…
– А зимой лежать неделями на печи, да рычать медведем не трудно! – вставил осмелевший моим присутствием Васька, за что сразу получил подзатыльник от матери и смолк.
Отец наш, Осип Ильич Фролов, в прошлом умелый и сноровистый сплавщик, в своё время известен на всю округу. Зимой с бригадой рубили лес, к весне строили плоты, а с сезоном сплава гоняли их, то с одним, то с другим купеческим товаром. Опыт перенял он от отца своего, тот и вовсе был караванным. Славным караванным, опытным, заводскими барками заправлял. Дело это опасное – убиться на воде можно, но прибыльное. Платили им справно за каждый плот, за сезон удавалось до четырех - пяти срубить и сплавить. Хорошо жили.
Пять лет назад в семье случилось несчастье. В возрасте двадцати лет отроду, погиб наш старший брат Федор Осипович, во время одного из таких сплавов. Разговоров на эту тему отец не выносил и подробности гибели брата нам до сих пор неизвестны. С той поры отец почернел, осунулся, со сплавом было покончено навсегда. Он либо бродил подобно туче по дому, либо разгульно болтался по селу, пропивая имеющееся в доме добро. Возвращался к ночи пьян, зол, с безумным взором. Несколько раз нам с Васяткой приходилось бежать в одном исподнем, с накинутыми поверху шалями или тулупами к бабушке, спасаясь от его гнева и порки. Мне на ту пору было неполных пятнадцать, брату шесть. Так продолжалось почти год.
Не в силах пребывать в постоянном страхе, видеть слезы матери, которые она пускала украдкой, я отправилась на службу нянькой в дом купца Кораблева, почти в шестнадцатилетнем возрасте. В том возрасте, когда девицы думают о приданом, мечтают быть сосватанными и строят всевозможные иллюзии и планы на сей счет. Вскоре, отец подался с новоиспеченными дружками в старатели, в верх по реке. С ранней весны, до самых холодов, они бросали семьи и жили отшельниками, мечтая о кладах и самородках. Грезили байками то о Пугачевом, то о Ермаковом золоте. Иногда им и вправду удавалось что-то намыть или отыскать, и тогда они возвращались в село, сбывали добытое Мокроусихе и пускались в очередную попойку. Зимой он больше времени проводил лежа на печи, угрюмым и необщительным, изредка совершая вылазки в лес за добычей. Васятку никогда с собой не брал и попросту не замечал его. Тогда как Федора, в свое время, всюду брал с собой с семи лет, была это охота, заготовка дров или другая какая надобность. Вся мужская работа по хозяйству и дому теперь лежала на Васе.
– Вот что, – коснулась меня мать рукой и встала из-за стола. – Сегодня по дому работу сделай, да бабку Усю навести, кадушку ей наполни.
– Может я с вами, а к бабушке вечером? – подскочила я, спешно убирая со стола котелок с оставшейся картошкой.
– Дома будь, в себя приди, – строго отрезала мать, но глаза выдавали ее, излучая любовь и заботу. – Сегодня мы сами управимся, а завтра на заре вместе пойдем.
Мать поправила платок и вышла в сени. Васька выскочил следом, я проводила их и еще долго стояла у ограды, глядя вслед удаляющимся фигурам. Братец нёс на плече отцову косу, которая была ему велика, но держал ее крепко и уверенно.
Бабушка Устинья встретила меня слезой и молитвой. Долго крестила меня, гладила шершавой ладонью лицо, поправляя выбившиеся из косынки пряди.
– Совсем большая ты стала дочка. Красавица, лицом с матери писана, – мягким шепотом, разглядывая меня, сказала бабуля. – Идем в горницу.
Я прошла вслед за бабушкой в избу – и здесь ничего не изменилось. Да и нечему меняться: печь, приступок, кровать, стол да образа. Дедова лавка у окна, выходящего на улицу, бабушка подолгу вечерами сидела на ней, вглядывалась, пока пейзаж за окном не накрывала темень. На этой лавке мы и разместились подле друг друга.
– Замуж тебе надо, девка. Вместо службы пора было, да где уж с вашим-то тятькой, – горько вздохнув, сказала она, лишь только мы уселись.
– Баб, – смутилась я. Отчего-то неловко говорить с ней на эту тему, хоть осуждений от нее я никогда не слышала.