Роман на послезавтра

До Комплекса мне удалось дойти без проблем. Шоссе представляло собой довольно малоезженую ленту асфальта, с травой, прорастающей через трещины, и всякими насекомыми, гуляющими от одной трещины до другой, но через четыре-пять километров эта лента просто оборвалась. Оборвалась так же просто, как и с другой стороны, на мосту. Вместе с дорогой исчезла и дорожная насыпь. Насыпь просто съехала в лужу и в ней растворилась. Я давно решил ничему не удивляться, но на этот раз воображение бушевало. Лужа мне уже представлялась высохшим болотом, но ещё с камышом и осокой, и при этом сильно истоптанным стадами копытных, ибо через эту грязь, через это чёрное месиво, вероятно, проходили пути их сезонной миграции. Потому что дальше, до горизонта, расстилались бескрайние равнины Серенгети, зелёная жемчужина Африки. Плуг здесь не касался земли сопоставимое количество лет. В тупик меня ставили только бетонные столбы и колючая проволока на них. Воображение не сумело их одолеть.

Все городского вида дома располагались по правую руку от лужи. Это были, действительно, трёхэтажки. Все они были сложены из панелей, обсыпанных битым кафелем по цементу, все они имели лоджии и плоские крыши, на которых знакомо возвышались вентиляционные коробы и вытягивали шею антенны. Слава богу, хоть бинокль не обманул.

Плана у меня не было, поэтому для начала я решил оглядеться и скоро увидел павильон автобусной остановки. Он находился там, где насыпь, расползаясь, завершалась небольшим уширением, на котором можно было развернуться, — но стоял прямо в поле. (Тогда я ещё не знал, что автобус до посёлка ходил, но только не каждый год. Обычно его пускали за месяц перед выборами, а самым счастливым становилось то время, когда вслед за парламентскими сразу следовали президентские. Тогда связь с цивилизацией могла установиться на несколько месяцев подряд).

Перед павильоном, но ещё на дороге, прямо на асфальте, находилось кострище. Сам асфальт уже выгорел, пустоту заполняла зола. Надо думать, что вечерами, если позволяла погода, тут на костёр собиралась вся местная молодёжь, по очереди таская дрова из своих и чужих поленниц.

У кострища я решил сделать небольшой привал. Здесь удобно лежал обгоревший электрический столб, и стояли чурбачки для сидения. На один из них я и сел, чтобы покурить и подумать. Банку пива я тоже достал — снова мучила жажда. Нет, не так уж я сильно верил, что здесь скрывается Лёша. Глупая идея Лёшиной мамы. Здравого в этой идее только то, что Лёша непредсказуем. Нет, конечно, он пару раз проговаривался, что мечтает жить на лоне природы. Жить, растить детей, животных и овощи. Мол, он сам себя знает, а поэтому уже заранее любит эту деревенскую жизнь. «Что? Красивую деревенскую жизнь!» — вставлял слово я, потому что деревня, по-моему, это также сапоги, грязь, мухи и навоз. «Ты любишь мухи и навоз?» «Люблю», — отвечал Лёша и морщил свой острый нос. Он любил. Да и как человеку с фамилией Лю не любить всего русского?

Докурив сигарету, я бросил её в кучу мусора на кострище, где накопилось уже много горючего и негорючего материла. Банку пива я бросил бы туда же, только сначала хотел её раздавить (тот, кого заставляют дома выносить мусор, знает, откуда у людей такая привычка), и я уже заносил над её хрупким туловом свою тяжёлую безжалостную кроссовку, как вдруг:

— Не надо! — послышался чей-то голос.

Вокруг не было ни души. Павильон автобусной остановки, находившийся сзади, в поле, был пуст. Надо сказать, что здесь передо мной было далеко не хлипкое сооружение. Оно было собрано из таких бетонных панелей, что и сами дома, и внешне было похоже на просторную обувную коробку с отрезанной передней стенкой. Встав и сделав несколько шагов по направлению к павильону, я принюхался. Явно, что без нужды никакой человек туда не зайдёт — даже в сильный дождь. В дождь, особенно. Мощный ручей с дороги втекал туда непосредственно, широко разливался по горбатому наносу песка, а потом утекал через подмытую заднюю стенку. Павильон, таким образом, самоочищался — по технологии, изобретенной ещё Гераклом для Авгиевых конюшен.

— Первый автобус в шесть тридцать, второй в восемь десять, — вновь послышался голос, чёткий и размеренный, как у диктора. — Третий в восемнадцать ноль-ноль, четвёртый в двадцать пятнадцать.

Из-за павильона вышел человек. Солнце мне светило в глаза, но я хорошо рассмотрел, что он был в костюме, в остроносых полуботинках, при галстуке, в шляпе и с зонтиком-тростью. Воткнув зонтик в землю, он вежливо кашлянул. Я тоже прокашлялся, готовый поздороваться. Но человек не стал представляться первым. Он вытащил зонтик из земли и подошёл ближе. Лицо у него было необычное. Нижняя челюсть так сильно загорела, что казалась немытой. А выше кончика носа, тоже тёмного, царила невероятная бледность, словно туда никогда не заглядывало солнце. На фоне этой бледности почти не виделось глаз: настолько они оказались блёклыми, водянистыми, как у нежити.

— Можно я возьму вашу банку? Вы не возражаете? — спросил человек.

— Банку? — переспросил я, чувствуя першение в горле.

— Вот эту, — человек резко выкинул зонтик вбок и показал его серебристым штырём в направлении банки. — Я могу?