Роман на послезавтра

Я потребовал тишины и на ближайшие пятнадцать минут объявил творческий вечер Гарика. Гарик не подвёл. Особенно всех тронул его устный рассказ, как в один прекрасный день он женился — на казачке-полянице богатырского склада. Теперь у них было семеро детей, семь сыновей-погодков, и все крупные, сильные, в мать; к десяти годам каждый перегоняет папу в росте. Подписывая нам с Викой книгу, Гарик несколько раз переспрашивал, имеем ли мы детишек, а потом густо исписывая весь титул строками дарственной надписи, многозначительно расставляя знаки препинания.

Знаков препинания было много и в книге, которую я тут же пролистал, однако гораздо больше там было слов преткновения. Книга была написана языком лишь условно русским, поскольку предназначалась для педагогов-профессионалов. После чтения первого же абзаца захотелось мне подвигать ртом, будто у меня меж изнанкой щеки и десной, застряла сухая и колючая ость от ячменного колоса. Нормально читать можно было только сноски. Они могли бы составить очень интересную книжицу под названием, например, «Из снесённого». Так, в главе, посвящённой устаревшим методам принуждения к хорошему поведению, «приводным ремнём чему мог служить и обычный брючный ремень», в сноске пояснялось, что в мировой художественной литературе для этой цели использовались следующие предметы: кнут, хлыст, стек, прут, нагайка, плётка, вожжи, крапива, лоза, линёк, шомпол, шпицрутен, кошка-двенадцатихвостка, указка, удочка, антенна от телевизора «Юность», грабельки для почёсывания спины, ложка для обуви, коромысло, половник, скалка, вешалка типа «плечики», мухобойка, сухая новогодняя ёлка, зонтик, трость, велосипедный насос, костыли, лыжи, лыжные палки, лук спортивный, гриф от виолончели, ножны от польской парадной сабли и древко от штандарта пехотной дивизии вермахта.

А ещё Гарик выносил в сноски педагогические пословицы. С одной из них я и подошёл к Лёше. Гости уже расползлись по всей квартире, толклись на кухне и на балконе, курили, и только Лёша сидел в одиночестве. Он сидел в кресле и нервно выкидывал вперёд руку с пультом от телевизора. Я дал ему книгу, отчеркнув ногтем пословицу под номером 113: «Не за то отец сына бил, что телевизор смотрел, а за то, что переключал каналы».

— Привет, Вла, — сказал Лёша, будто впервые меня заметив, и лениво прочитав сноску. И вдруг: — Никитос! — страшно громко закричал он, возвращая книгу через плечо. — Никитос! На сцену!

Никита Панин, давно уже всем довольный, пьяненький, внимательно посмотрел на Лёшу и медленно выдвинул вперёд челюсть. В своём тосте-справке он отрекомендовал себя юристом 1 класса, работником арбитража, и не хотел больше откликаться на «Никитоса». Димон и Пашук тоже оказались идти на сцену. Но тут уж ничего не поделаешь. Одним из обязательных условий всех наших встреч всегда являлось переигрывание тех миниатюр, которые ставились на выпускном вечере. А та сценка, в которой Димон, Пашук и Никитос играли скрюченных мушкетёров Артрита, Артроза и Остеохондроза, которых лечила леди Винтер, всегда была кульминацией веселья.

Димон, Пашук и Никитос сначала отнекивались, потом мялись, потом разминались, наконец, разогрелись, а затем и вовсе раздухарились. Димон выкрикнул название новой сценки — «Двенадцать лет спустя». Народ падал. Сам Никитос, оттаивая мускулами лица, взглядывал на Вику с таким выражением, словно приготовился произнести нечто важное, типа: «Любые действия по отчуждению, обременению и распоряжению пакетом акций нашей с Вами популярности, леди Винтер, не могут быть признаны легитимными и значимость их ничтожна».

— Никитос! Никитка! Подлец! — неожиданно прокричал Лёша через всю комнату. — А скажи! И какого вам хрена нужен был д’Артаньян?

У Никитоса снова двинулась в поход челюсть.

— А леди Винтер нужен был д’Артаньян? — повернулся он к Вике.

— А вы!.. А вы сами ему были все нужны? — и он медленно оглядел всех нас, а потом уставился на меня: — Ха! Как шшш… шшш… ш-ш-шипаному зайцу дредлоки. — И он вперился в моё ухо. — Ч-чебураха!