Московская рапсодия

          Я много знал о ней. Она сама

          рассказывала. Путано весьма.

          Но мило, мило. Я был без ума.

          «А сад наш был как лес — весь дик и девствен».

— И что она вам о себе рассказывала? Я вынужден буду настаивать. Слишком достоверен портрет. Надеюсь на дальнейшую достоверность. Рассказывайте, я жду. Ну ладно, я понимаю. Завтра… Но завтра, прошу, соберитесь с мыслями. Подумайте, что еще вы можете вспомнить. Это в ваших же интересах. Ее прошлое — ваше будущее.

***

Она была еще раз, потом исчезла на полтора месяца. И все эти дни я спешил после школы сразу домой и старался уже никуда надолго не выходить.

Лишь ближе к вечеру тридцать первого декабря я решил привести в порядок ванну. Не потому, что еще мог надеяться на ее приход, просто грех перед Новым годом не вымыться самому. Покуда я мыл в ней части от моего «жигуля». Тракторист-сеновоз из зоопарка одолжил полведра солярки. Какие-то части еще лежали и сохли на подоконнике — к большому неудовольствию Графа. Но на улице было еще холоднее, а стекло покрывали мохнатые морозные пальмы.

Каждые пять минут я выскакивал из ванной, чтобы отдышаться. Извел бутылку растворителя, но большая часть эмали все еще оставалась серой и маслянистой.

Странно, но она сперва позвонила:

— Это ты?

— Это Граф.

— Тогда дай мне тебя. Теперь это ты?

— Теперь это я.

— Чем занимаешься?

— Мою ванну. С наступающим тебя.

— И вас. Граф дома?

— Он только что с тобой говорил.

— А-а.

Когда я впервые приехал в Москву, подобные телефонные разговоры меня просто убивали. Люди не говорят, а обнюхивают друг друга, как в пустыне два одиноких варана. Разве что Москва не пустыня. Да нет, пожалуй что и пустыня…

Сейчас она тоже словно принюхивалась ко мне через телефонную трубку: тот я или не тот? Я боялся, что смешанный дух солярки и ацетона вдруг отобьет у нее обоняние.

— Значит, ты дома?

— Получается, так.

— А как ты будешь справлять Новый год?

— Как все. А ты?

— Ты куда-то уходишь?

— Нет.

— А к тебе кто-нибудь придет?

— Ты.

Пауза.

— Хорошо.

И я уже не знал, что делать дальше — домывать ванну или проветривать комнату. Имелись основания подозревать, что воняет здесь, как в боксе колхозного гаража после окраски стен. Я открыл все форточки, включил обогреватель, распахнул настежь дверь на лестничную площадку, а сам, закрывшись, высыпал в ванну пачку стирального порошка.

— Граф, Графчик, Графченочек, прогнали тебя, бедного-несчастного.

Она сидела на корточках на лестничной площадке и чесала Графа за ухом. Холодный воздух вываливался из квартиры и зримо катился по лестнице вниз. На ней была большая дубленка, а у той, конечно же, капюшон. Ее стиль.

Надменный Граф шел к ней в руки сам. Но когда она распрямилась, в одной из рук у нее оказалась сумка.

— На, — сказала она, — возьми.

Она держала сумку на вытянутой руке. Я взял и чуть не уронил. Килограмм двенадцать. Ничего удивительного: у птиц это как у пловчих — очень развит плечевой пояс.

— Чем у тебя так несет, что ты делал? — удивилась она.

— Перебирал вечный двигатель.

— А Большеум говорит, вечный двигатель — это жизнь.

Она обогнула меня в дверях и зашла в прихожую.

— А что еще говорит твой Большеум?

— Что только живое может жить вечно, а мертвое умирает еще до рождения.

— Слушай, чего-то ты путаешь, — я прошел в комнату и закрыл форточку, — все мертвое было когда-то живым, иначе бы как могло умереть?

— Все когда-то было живым, — вздохнула она, но слишком много хватила ртом воздуха и закашлялась, прикрывая ладошкой и нос, и рот одновременно. Она была в деревенском, грубо вязанном свитере и все в той же короткой черной юбке. Не совсем новогодний прикид, но ее это, видимо, волновало мало.

Достав из сумочки расческу, она расчесала перед зеркалом волосы, потом взяла их в хвост на затылке. При этом она высоко задирала локти. Меня ужаснуло, каким огромным стал ее горб.

Почувствовав это, она встревоженно улыбнулась и опустила руки по швам. Я подошел. Рук едва хватило, чтобы ее обнять. Я погладил ее по ложбинке между крыльями. Те поддавались нажиму и чуть слышно поскрипывали внутри себя. Она по-прежнему держала руки по швам, лишь качнувшись вперед и опираясь лбом на мое плечо. Я нашел ее руки и поднял к своему лицу. Холодные. И не гладкие, нет, все в морщинках, в мелких, коротких, хаотично разбросанных по всей ладони морщинках. Странно: такое чистое тугое лицо и такие мятые лапки.