Коллекционер

— Я понимаю, понимаю, да. Он убил шестерых, чтобы забрать Кэрол Мэквой. Он убил четверых, чтобы защитить тебя и заодно замести следы, там, в Миннесоте. Но зачем он убил твою мать? Именно мать? Не отчима, не Аманду, не мистера Вилмора, которые тоже являлись составляющей твоей жизни. Сначала я пришел к выводу, что он хотел порвать нити, связывающие тебя с прошлым, забрать у тебя близких тебе людей и заменить их собой. Своего рода манипуляция, желание подчинить тебя полностью, лишить поддержки и убить в тебе желание вернуться. Когда за спиной ломается мост, не остается ничего другого как идти вперед. Но он убил только мать, никого больше, в этом-то и загвоздка. Он пересек Штаты, чтобы убить одного человека. Может, ты что-то сказала ему? Что-то, что подтолкнуло его к этому решению?

— Нет, мы не разговаривали с ним о маме, — господи, какая ложь! И я так боюсь в ней запутаться, что предпочитаю не затрагивать этой темы вовсе. Иначе мне придется рассказать все с начала: с того самого вечера, когда в уютной тишине моей комнаты раздались крадущиеся шаги отца. Осторожные, неторопливые. Когда до меня донесся его аромат, смешанный с едва уловимым запахом алкоголя. Интересно, он выпил для храбрости? Или же выпивка подтолкнула его к насилию? Я останавливаю взгляд на руках Михаэля и живо вспоминаю ад, через который мне пришлось пройти. И я не тебя имею в виду, а отца, превратившего меня в свою игрушку; мать, которая так и не вмешалась, но зато искренне рыдала на его похоронах.

Если бы она так же искренне рыдала над падением маленькой Кейти, может быть, мне было бы тоже жаль. А пока ее отсутствие в моей жизни не вызывает сожаления.

— Я хочу домой, Михаэль, — шепчу это, оглядываясь по сторонам и понимая, что хочу остаться одна. Я так привыкла к одиночеству, что возникшее сегодня желание выбраться в кафе кажется несусветной глупостью. Михаэль кивает, разочарованно поджимая губы и подавая знак официанту, и, пока он расплачивается по счету, я успеваю накинуть куртку и выйти на улицу. Встать тут же, у двери, и подставить лицо под воздушные хлопья снега. Они осыпают кожу прохладными поцелуями и в памяти всплывает музыка, под которую мы танцевали. Что-то из минорного грустное. Что-то знакомое. Помнишь?

— Напеваешь? — в голосе Михаэля заметно удивление, и я поворачиваюсь к нему, наблюдая за тем, как он застегивает молнию, поправляет воротник и, улыбаясь, смотрит на меня. Снег падает и на него, в миг покрывая плечи и грудь белой пылью, и в какой-то момент я осознаю, что теперь эта жизнь принадлежит мне. Я могу выйти на улицу когда захочу, могу петь, танцевать, могу не бояться. 

Могу ли...

— Почему нет. Ведь скоро все закончится, и я смогу начать новую жизнь, — пожимаю плечами, почти игриво, с вымученно счастливой улыбкой на лице, и прикладываю ладонь к животу. Там, на белоснежной коже, остался шрам, не единственный на моем теле, но самый первый и скрывавший в себе кое-что интересное. Вот, почему ты так его любил, Алан. — И меня никто не сможет найти, да? Ведь в моем теле больше не осталось чипов, — я с надеждой заглядываю в лицо Михаэля, и он, замешкавшись на секунду, кивает. 

— Не сможет. Все будет хорошо, Кейт.

Спасибо. За ту маленькую надежду, что притаилась под развалинами души, что проскальзывает в зеркале, когда я разглядываю свое отражение в нем, что осела на кончиках пальцев, когда я вожу ими по шрамам-следам от твоих рук. Как жаль, что она еще слишком слаба и с трудом пробивается через пепел страха.

Но ведь время лечит и теперь у меня его много. 

Достаточно для того, чтобы забыть.