Ты сеешь ветер

      Старик осушил кружку с элем, откашлялся и вытер рот засаленным рукавом.

      — Я стоял у окна, смотрел на озеро, пока вода не потекла с моих волос. Что там творилось, Дария, что там творилось! — он сокрушённо покачал головой. — Будто бы сам дьявол вылез наружу, вознамерившись утопить всех праведников.

      Дария молча собирала тарелки со столов. Её рот превратился в прямую скорбную линию, подбородок окаменел. В последние дни она только и делала, что слушала причитания мужчин из озёрного края. Каждый вечер они поднимали бокалы, называя одно-два из девяти имён, а то и все, и неизменно сетовали на божью немилость.

      В ту ночь удача отвернулась от всех несчастных, бродивших неподалёку от берега. В ту ночь буря не ведала милосердия.

      Какой тогда стоял шум: ручьи падали с бесконечной высоты, как водопады, и ураган бросал их, словно мокрые верёвки из стороны в сторону. Небо вздрагивало молниями, с громом ниспадая на трепещущую землю, и свершалось в этом стонущем мраке яростное слияние выси и глубины, подобно слиянию мужчины и женщины. Гигантская брачная ночь.

      — От лодок не осталось и следа, хотя, видит бог, мы с парнями привязывали их на совесть. Ни одной щепки к берегу не прибило. Озеро всё сожрало.

      Деревья сладострастно вздыхали; всё ярче сверкали молнии, сплетаясь с далями; раскрылись горячие жилы небесного свода, они изливались и соединяли свои потоки с земными потоками дорог. Всё было разбросано, все переплелось — ночь и мир. Три недели накопившегося зноя, три недели ожидания разразились в этой борьбе, и, наконец, наступила ужасная развязка.

      — Озверевшая вода размыла канал, — продолжал сетовать старик, уже изрядно пьяный. Его белёсые глаза слезились, отвисшая нижняя губа дрожала. — Постройки будто языком слизало. И людей вместе с ними. Славные были парни. Крепкие, работящие. А теперь мёртвые — мертвее не придумаешь.

      Мы с Дарией переглянулись. Я не подавляла воспоминания о случившемся сознательно, они просто обходили меня стороной; вся эта безумная процессия взволнованных мужчин, их словно несла какая-то невидимая сила, сила, что заставляла других людей останавливаться, присоединяться к ним или же замирать на месте и подолгу смотреть им вслед. Они несли на руках мертвецов, раздувшихся, посиневших, вымазанных грязью, озёрной тиной и поблёкшей кровью, — утопленники, да только не по своей воле.

      — Вилли, моему внучку, говорят, переломило спину пополам — хрясь! — словно сухую ветку, — скулил старик; он вконец утратил спокойствие. — Это какой же должен быть удар, Дария! Что за дьявольская сила, что за проклятье!

      Я закончила протирать столы. Было уже очень поздно, таверна давно опустела, и только пьяный рыбак никак не желал уходить.

      — Полно тебе, Хэм, — не выдержала Дария. — Их всех уже давно отправили на кострище. Обратно не вернёшь. Им больше нет дела до твоих причитаний. Иди домой и ложись спать.

      — Все говорят, что такое в наших краях было впервые, — Хэм не слышал её, или не хотел слышать. — Но я помню… помню… я был тогда молод… когда один брат убил другого и взошёл на престол. Как гневалось озеро, как оно выло и шипело, словно дикий зверь. А теперь снова. Племянник убил своего дядьку. Неужто нельзя было оного в темницу бросить? Дурное это дело — проливать родную кровь. Гиблый драконий род. Проклятый.

      На мгновение он обернулся и глянул на меня, мне показалось, что у него из глаз текли слезы, что-то и впрямь творилось такое в его глазах, он будто бы вонзался в меня взглядом. Я отвернулась от старика и прикрыла веки, не в силах больше смотреть на уродливое дряблое лицо. Казалось, что он вот-вот издаст горестный вой, какого здесь не слышали ни до, ни после, и превратит это место в маленькое пристанище горя. Дарья сердилась на бедолагу, но всё же сочувствовала. Поэтому позволила ему даже забрать бутылку с собой. Но вот моё сердце — о, стыд! — молчало.

      В ту ночь я была воплощением мира, урагана, ночи и всего живого в бурном излиянии природы. Буйный дождь проникал в мои поры, очищающий вихрь шумно обвевал мне грудь. Ненастье вторило моей ярости.

      Я сеяла ветер — другие пожинали бурю. Другие спасались или умирали.

      Я не желала, чтобы облака воспоминаний застилали мой горизонт, но всё же не могла забыть, как чудесное новое дыхание, в котором аромат полей сочетался с огненным веянием разгневанного неба, проникало в меня освежающей прохладой. Какое это было блаженство — ощущать чистую стихию, владеть ею, быть её частью. Я позабыла всё кругом, вдыхала свежесть и бодрость, поглощала эту прохладу, как земля, ощущала блаженство встряхнувшихся деревьев, с шумом шелестевших от мокрых ударов дождя. Но там, за этим шумом, творилось нечто страшное, нечто жуткое и непоправимое. Теперь я ощущала это смутно: пока старик говорил, я ещё чувствовала что-то, но не понимала этого. Дождь смыл мои мысли. Они стали сновидением.

      Тогда всё постепенно стало успокаиваться, молнии поблёскивали лишь на горизонте, гром стихал и дождь стучал под улёгшимся ветром, — тогда и мной овладели успокоение и усталость. Музыка звучала в моём вибрирующем теле, и на меня снизошло мягкое спокойствие. Сладостно звенящая ночь, будто колыбель, убаюкала меня, и я уплыла в её сонную лощину. А наутро пришла скорбь.

      Жалкий, пьяный, полубезумный старик думал, что боги наказали жителей озёрного края за то, что один король снова убил другого, за то, что они были роднёй по крови, а люди стерпели, закрыли на всё глаза и вернулись к своим делам. Но богам было плевать на людей и их королей. Богов заботили лишь они сами.

      Я чувствовала себя древней немощной старухой, страдающей беспамятством. Мне было тяжело думать и вспоминать, звуки иногда превращались в неразборчивое гудение (вибрации тучной потревоженной земли), и это гудение убаюкивало, убаюкивало…

      В город пришли осенние холода. Я носила платье из самой толстой шерсти, прятала волосы под шёлковым платком и делала свою работу: зашивала, бинтовала, снабжала отварами, сиропами и касторкой. Дария вновь открыла таверну, дел хватало, а потому к ночи я ложилась в постель совершенно обессиленная.

      Озёрная вода остыла, сделалась ледяной, все течения стихли. Остыла и я. В моей жизни не было места беспорядочному движению, чувствам и переживаниям, мне было не до этого, — поскольку все мои силы были направлены на то, чтобы сохранить свой рутинный распорядок дня.

      Дни сменяли друг друга, приходили и будили меня снова и снова. И каждый из них начинался с чудовищной и невероятной мысли: я убила людей. Я думала о горе, злости, об ужасе и вине, но это были пустые раздумья. Ничто из этого не приходило ко мне. Но если бы пришло, я знала, моё сердце не сумело бы их вместить.

      Смерти — это увесистые камни на душе, и за всю свою жизнь я собрала их немало. Я никогда не была безвинной и ничто не мешало мне выносить приговоры. Если смерть — это камень, то предательство — разъедающая гниль. В самой сердцевине моей любви отныне скрывалось тайное и гибельное бремя.

      Больше никто не навещал меня, я не получала никаких посланий и приказов. Мерлин по-прежнему молчал. Моё ужасное злодеяние, конечно же, принесло ему горе и разочарование, он был опустошён, может быть, даже винил себя, я хотела, чтобы он винил себя, чтобы они все винили себя, потому что они были виновны не меньше моего и потому что они могли горевать, а я нет. Я как буря — издала свой яростный вопль и затихла на недели, месяцы, может быть, на века, и кто знает теперь, когда я задышу вновь.

      Я взяла себе жизни других, но они не оживили меня.

      Чем больше дней отделяло меня от случившегося, тем чаще в голову проникали подлые и малодушные мысли. Артур, в сущности, не сделал ничего дурного, он просто объединил в одно целое государственные интересы и свои личные. Святой благоверный король — заботливый отец для своего народа. Действительно, какая разница, куда было копать: на юг или на запад. В конце концов, не пруд истощит моё озеро, не он иссушит плодородные земли Камелота. Бесстыдство поступка Артура мало-помалу перестало ранить меня, я почти забыла об этом, и только горькое семя обиды, посеянное где-то под сердцем, время от времени давало знать о себе тупым болезненным уколом. Ужасные подозрения бродили в моей голове: обо мне и об Артуре, о вашем будущем, что я видела, и о том, что видел Мерлин.

      Охлаждение чувств, измена, побег, смерть. Отчего же? Отчего так? Была ведь и любовь, и страсть, была и будет, я чувствовала это во всей полноте, в настоящем и будущем, всегда. Казалось, всё должно обернуться непредсказуемым образом, но на самом деле оно просто пойдёт своим чередом. Бывает так, что тебе становится тяжело нести свою любовь. Может, дело в самой любви, она пребывает в вечном движении, то уменьшится, то вдруг так возрастёт, что едва удаётся удержать её в руках. А, может, дело в этих самых руках, они слабые и неловкие или вообще для такой тяжести неприспособленные. Может, и ты сам не приспособлен для любви, но зачем-то взял её себе. Существует множество причин, почему однажды ты остановишься и опустишь руки. В моём случае всё началось с утраченного доверия. Артур проделал в моём доверии маленькую дыру, из которой теперь со свистом тянуло ветром.

      Эта история с каналом — однажды я даже сумею думать о ней как о непримечательной, но всё же думать — лишний раз убедила меня в том, что честность и порядочность мужчины всегда служат женщине перилами, за которые она цепляется перед тем, как упасть. Они обещают, они всегда обещают, скажут, что захочешь, но в угоду своей страсти позабудут каждое данное прежде слово. Однако куда больше меня ранило молчание Мерлина и его отсутствие. Он предпочёл остаться в своём униженном положении при новом короле, он знал о замысле Артура — разумеется, он всё знал, — но позволил этому случиться, не предупредил меня, и это привело к тому, к чему привело. Я понимала каждого из них, и Мерлина, и Артура, оправдывала их, хотя и не должна была, но в голове у меня сгущалась какая-то непонятная тьма, я не могла думать, не могла поддерживать внутреннюю беседу. Мерлин никогда не лгал, но ведь ему и не нужно было. Достаточно было знать и молчать. Я провела с Мерлином вечность, он раскрывал мне все свои самые потаённые мысли, подозрения и истории своего сердца, зная, что однажды это убьёт его, и всё же он доверял мне. Потому что магия уходила из мира людей. Потому что Знание было единственным, от чего его разум никогда не уставал, к чему он никогда не охладевал, что никогда не причиняло ему мучений, к чему он не мог питать страха или недоверия и перед чем не испытывал и тени сожаления. Знание не могло предать его. Но оно не имело никакого смысла, если бы он решил хранить его вечно при себе. Мерлин мечтал построить особенное, подлинное демократическое государство, последний оплот магического мира, и ему нужен был особенный король, король былого и грядущего, причастный к бессмертию, как и он сам. Это не пришло ко мне как большое откровение — Мерлин использовал привязанность Артура ко мне, наше давнее знакомство и общее детство, он использовал мою растерянность и моё влечение, чтобы убедить Артура следовать предопределению. Мерлин посадил на трон своего особенного короля. А теперь ему было необходимо укрепить влияние при дворе, и моё появление в замке вряд ли бы этому способствовало. Ему был нужен благородный король, решительный, открытый миру, стремящийся к славе и к тому, чтобы его могила не осталась безымянной, но не мужчина, посвящающий все свои подвиги женщине. Не мужчина, который захочет жениться и завести семью; такой король может стать славным, но просто славный и добрый король — это не тот, кто был нужен Мерлину. В конце концов, масштаб личности Мерлина требовал воплощения столь же масштабных идей.

      В голове у меня продолжало пылать Знание, которое стучало там, как настоящая боль, как крыса, забравшаяся мне в мозг, — горящая крыса.

      Артур умрёт в одиночестве — должен умереть, такова была его судьба, — король, принявший гибель за невероятные идеи мудреца, в которые уверовал сам, король-мученик; история всегда трепетно хранила память о мучениках и авантюристах, Артур будет и тем, и другим. Он станет любимой легендой бриттов, вечным напоминанием о возможности существования мира, где всегда царит равенство и дипломатия, блистательной утопией и ориентиром для всех просвещённых людей.

      «Он причастен к бессмертию и тесно слит с совокупным временем; он следует за ним и будет следовать на всём его протяжении».

      План Мерлина ужасал и одновременно вызывал восхищение. Было в этом нечто обнадёживающее — знать о том, что некая сила ведёт тебя за руку навстречу твоему предназначению. Какое тёпленькое, приятное и спокойное чувство. Я вспомнила злость Артура в нашу последнюю встречу, его бессильную ярость от предчувствия того, что он угодил в ловушку. Мы оба оказались опутаны ложью, или лучше сказать правдой, выданной нам дозировано и в нужное время. Я получила пересказ видений (теперь я подозревала, что это была часть видений, угодная Мерлину), Артур обрёл своё пророчество. Мерлин убедил меня отказаться от смертной жизни, чтобы в нужный час король смог получить священный меч от Владычицы Озера и принять свой долг. Мерлин заставил уверовать Артура и его окружение в том, что тот был истинным королём, хотя ещё три десятка лет назад тоже самое он говорил и об Утере Пендрагоне. И вот здесь-то и таился тусклый проблеск надежды, маленький изъян, который хранит в себе всякий, даже самый продуманный план на свете — тщеславие Мордреда и зависть Вортигерна встали на пути у предопределения Утера. Судьба кажется тяжеловесной и неотвратимой, но время от времени и она отступает перед твёрдой и самостоятельной волей. Мне не было суждено лишиться памяти и стать человеком, провести долгие годы вдали от своей стихии, встретить Артура, — всё это было последствиями чужих намерений. А затем случайность последовала за другой случайностью, которая в свою очередь родилась из ещё одной такой же случайности. Миллионы непредсказуемых событий! Вот она, вечная мука Мерлина, читающего будущее как книгу. Он никогда не был готов к тому, чтобы споткнуться о чужую упрямую волю.

      На свете существовало множество волшебных мечей помимо Экскалибура, и один из них — меч жизни. Один конец этого меча — условности, традиции, порядок, где всё идёт своим чередом. Но был и другой конец, и если нам, мне и Артуру, хватит безрассудства перейти черту и выбрать жизнь, не поддающуюся условностям, то всё смешается. Всё пойдёт непредсказуемо.

      Всё уже шло непредсказуемо.

      «Только не переставай преследовать меня», — подумала я, в который раз ощутив тяжёлый тоскующий взгляд короля, направленный на озеро. Каково же ему было нести свою любовь, что ввергала его и его людей в такую гибельную опасность? Каково было получать отказ за отказом?

      Я высекала искры, мне было нужно настоящее пламя, а не созерцание его.

      «Не переставай преследовать меня, Артур».

      Что-то сияло во мне глубоко-глубоко внутри, хотя тьма никуда не делась.

‍