Страница 25 из 26
Вода сделалась невыносимо холодной, густой и вязкой. Я знала, что там, в глубине, ближе ко дну, по-прежнему бродили тёплые, подвижные течения, вода там была ласковее и мягче. Но опускаться туда было никак нельзя, песнь озера могла убаюкать меня, и я бы уснула вместе с ним крепким зимним сном, спрятанная под толстой коркой льда.
Я выбралась на берег, двигаясь так медленно и тяжело, словно всё ещё плыла под водой. Взгляд мой метнулся было к оставленным на камнях башмакам и шерстяному плащу, как вдруг напоролся на какую-то неожиданную преграду.
Никто из рыцарей нового короля не кланялся мне так низко, как Рубио. Его отросшие, намокшие от дождя светлые волосы отливали цветом старинной бронзы. Через руку у него был переброшен рыцарский плащ из тёмно-синего бархата. Его конь, вороной мерин, то и дело тянул морду к пучкам пожелтевшей травы.
Я испытала облегчение, плечи мои опустились. С тех пор, как разыгравшаяся буря убила землекопов и лодочников, оказавшихся на северных берегах озера, я стала ощущать нависшую надо мной невидимую, но вполне определённую угрозу разоблачения. Люди сделались мнительными, обозлёнными и невероятно богобоязненными. Тут ещё свою роль сыграло крайне неурожайное лето; из-за тёмной магии Вортигерна большинство посевов сгнили прямо в земле. Горожане готовились к голоду, и наткнись кто-нибудь из них на девицу, что исчезала в озере, а позже как ни в чём не бывало накрывала им на стол в таверне, нетрудно было догадаться, кого бы они тогда обвинили во всех своих бедах.
Когда Рубио выпрямился и наши взгляды столкнулись, он чуть просветлел лицом. Он был очень бледен, и отчего-то уже совсем не походил на мальчика, каким я его помнила. Теперь он выглядел мужчиной.
Он вдруг шагнул вперёд, расправил свой плащ, и я заметила на бархате изображение двух рыб, вышитое серебряными нитями. Когда плащ опустился на мои плечи, я сказала:
— Ты не носишь королевские цвета.
Рубио взглянул на меня чуть растерянно, я не знала, что его смутило: моя нагота или прозвучавший вопрос. Вероятно, и то и другое. У него были странные глаза, сине-зелёные, мутные, томные.
— Я из речного города, — ответил он и отступил на шаг. Затем он сделал ещё один. — Король дал мне разрешение выбрать свои цвета.
Всё это было заведомо известно мне. Я вспомнила о маленькой костяной рыбке, оставленной кем-то из людей Артура в качестве подношения. В речных и озёрных краях вера в старых богов была всё ещё сильна. Жители прибрежных районов верили в Мелюзину, Мананнана и Нимуэ. Для них легенды не были пустым звуком. Поэтому Рубио и Персиваль смотрели на меня так, как не смотрели остальные, — с почтением и благоговением. Они знали и не нуждались в доказательствах. В конце концов, магия существовала лишь до тех пор, пока в неё верили, и именно поэтому Мерлин был так обеспокоен — безверие всё больше овладевало человеческими душами. Наступала эпоха новой религии, выдуманной лишь для того, чтобы гнать людей на войну.
Рубио вдруг опустился на одно колено передо мной и склонил голову.
— Я должен благодарить вас, миледи. Вы спасли меня. Не знаю, как вы это сделали, но это были вы, я знаю. Я видел вас в своих снах.
Стоило ему произнести эти слова, как в животе у меня всё перевернулось, и все мышцы заныли в своих решетках из костей. Я поплотнее запахнула плащ.
У Мерлина был свой верный человек в окружении короля, нашёптывавший ему волю мудреца. Бедивер. У меня был свой. Тот, кто всегда взывал к осторожности и благоразумию. Тот, кто должен был уберечь Артура от него самого, раз меня не было рядом.
Рубио, конечно, не случайно свалился в озеро прямо накануне битвы за замок. Ему предстояло получить страшные ранения, с такими обычно не выживают. Мы оба знали, что те свежие уродливые шрамы на его груди и животе, спрятанные под рубахой и дублетом, были причудливой росписью Смерти, которую вдруг подвела меткость. Я спасла его и однажды он спасёт меня, сдёрнет со столба, под которым будут разгораться языки смертоносного пламени, и увезёт из прогнившего королевства и от слепого короля.
— Ты взял себе новое имя?
Рубио поднял голову. Разумеется, он был озадачен моей осведомлённостью, хотя и старался это скрыть.
— Это имя мать дала мне при рождении. Мне пришлось взять другое и бежать из родного города, когда легионеры стали преследовать всех сторонников сопротивления.
— Тебе приятно слышать своё настоящее имя? — зачем-то спросила я. Я думала о своих именах, их было великое множество, но я всегда ощущала себя скорее безымянной, слишком необъятной для того, чтобы уместиться в одно слово.
— Я не знаю. Родители дают имена своим детям для себя и окружающих, но не для самих детей. Мы привыкаем к тому, как нас зовут другие, но как мы сами обращаемся к себе?
В моей голове тёмной растревоженной водой вдруг зашумело другое имя. Тамезис. Сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн.
Внезапно на меня навалилась усталость, такая усталость, будто все бесконечные годы, прожитые на земле, вместе с чужим бархатным плащом легли на мои плечи. Я приняла решение, которое вновь доказывало — мало кто из людей всё время держался своего характера, все мы были вынуждены постоянно отступать от самих себя.
Я едва не сказала ему: я сдаюсь, отнеси меня к своему королю. Но сказала зачем-то совсем другое:
— Поднимитесь с колен, сэр Ланселот.
И он поднялся, не сводя с меня завороженного взгляда. Его гладкие светлые волосы падали на высокий лоб. Он казался молодым и ещё долго будет казаться таковым, но какая-то тень будто уже легла на его лицо. Я поцеловала его меж сведённых бровей. Он будет моей опорой в королевстве Артура, я буду его покровительницей. История запомнит его как Ланселота Озёрного, знаменитейшего из рыцарей Круглого стола, верного друга, пылкого влюблённого и пригретую на груди змею. Впрочем, его имя не поддастся очернению, куда большую вину вверят даме его сердца. Издавна стараниями мужчин грязь всегда легче липла к женщинам.
Ланселот попросил разрешения вручить мне то, что он привёз с собой. Из седельной сумки он достал нечто круглое, обёрнутое дешёвой тканью. Не слишком-то оно походило на подарок короля, однако при близком рассмотрении я узнала свою неаккуратную вышивку на платке. Сердце у меня в груди так и взмыло. Этот платок с завёрнутыми в него травами я оставила когда-то здесь, на камнях у самого берега, когда сбегала от Артура. Мной тут же овладели воспоминания о том дне: порыв страсти, взывавшая к памяти стихия и Мерлин, глядевший на меня глазами смертного. «О, барышня. У меня горячая кровь». Так оно и было. Всё равно что приникнуть щекой к нагретой солнцем коре дерева. И мы были здесь, такие счастливые, какими только могут быть люди, предчувствующие большую любовь.
Развернув платок, я рассмеялась. Это был горький и злорадный смех, будто дождём в лицо хлестнуло. Изящные серебряные узоры, речной жемчуг, озёрные камни — без лишней роскоши. Роскошь мне не шла.
— Я убила его подданных, — сказала я, вдруг ощутив горечь во рту. — Невинных людей, выполнявших его поручение, или просто оказавшихся не в том месте и не в то время. И, знаешь, что? — я взглянула на Ланселота, ожидая увидеть в его глазах испуг или презрение, но видела только печаль и любовь. — Я не сожалею. Хочу, но не чувствую этого.
Я застыла от странного чувства. Казалось, будто все мои кости превратились в ледяную воду. Я посмотрела на серебряный венец, мутно поблёскивавший в скудном свете пасмурного солнца.
— Сначала он отбирает у меня королевство, а затем дарит корону.
«Насильно любви не добиться, — говорил Мерлин. — Она должна росой с небес пролиться».
В сущности, я ответила ударом на удар, только моя жестокость не имела под собой ничего человеческого, эгоистичного — злоба ради злобы. И после многонедельного молчания Артур ответил на это предложением мира. Не из слабости и смирения — из мудрости: нельзя, будучи злым, искоренять причинённое зло. Он словно заявлял с присущей ему открытостью и простотой следующее: я люблю тебя, я принимаю твою природу и твои грехи, прими же и ты мои.
— Вы поедете со мной? — спросил Ланселот.
— Нет.
Сначала я думала, что Артур сглупил, не отправив его ко мне прежде остальных. Но теперь я понимала: Ланселот прибыл в нужное, правильное время. И всё же я не могла появиться в Камелоте в его сопровождении. Только не в его.
Я вернула ему венец и слегка наклонила голову, чтобы он мог возложить его на меня.
— Не мне должна быть оказана такая честь, — с сомнением заметил он.
— Во всей Британии не отыщется человека достойнее тебя.
Теперь я носила плащ озёрного рыцаря и драконью корону.
Металлическое кольцо, охватившее мою голову, скользнув по мокрым волосам, медленно опустилось на виски. И вдруг показалось, будто что-то мягко надавило мне на затылок, словно какая-то сила вынуждала меня опустить голову книзу как при поклоне.
Я почувствовала стыд за свои злодеяния, за все-все ужасные дела, что совершала, и непоправимый вред, который я нанесла многим людям не по какой-то причине, а только потому что могла это сделать. Мерлин учил меня всячески подавлять в себе пустое страдание, потому что страдание было моей слабостью. Моей самой человеческой чертой, подумала я. Я страдала, потому что моя вечная жизнь походила на подглядывание в дверную щель. Другие жизни плыли мимо меня, словно сонные рыбы. И все они куда-то да приплывали, а я нет. Моя история не имела ни начала, ни завершения. Сколько бы чужих жизней мы с Мерлином не прожили, сколько бы историй ни собрали в своих тайниках, всё равно ни одному из нас никогда не стоять выше обычного человека. Только то, что неотвратимо стремилось к своему завершению, было обременено смыслом. От вечного существования истончалась душа.
Много-много дней спустя я стояла на берегу. Вода смолкла до весны, вокруг было безупречно тихо. Никаких звуков не доносилось до меня, я была слишком далеко. Небо казалось огромным и эмалево-синим от лунного света. Несложно было представить, что одно-единственное существо занимало тут самое незначительное место.
Озеро смотрело на меня с укором.
Сегодня, думала я. К ночи выпадет первый снег. Тёмная земля напудрит лицо, воздух будет звенеть от мороза.
Когда я вернулась в пристройку у таверны, где мы жили, свет был уже потушен, со второго этажа не доносилось ни звука. Я не стала раздеваться, только сбросила с себя тяжёлые грузные ботинки и залезла под одеяло. Дверь осталась открытой, я не заперла её на засов, а подперла ящиком с котелками. Понадобится всего один удар средней силы для того, чтобы оказаться внутри.
Засыпая, разомлев от тепла, я вспомнила про любимую сказку старухи Алерты о девушке, которая забыла запереть дверь на ночь. Иногда какая-нибудь сиротка из приюта обязательно интересовалась дальнейшей судьбой бедняжки. Всё-таки интересно было узнать, что сделал с ней разбойник, похитивший её. Одна догадка была страшнее другой: продал в рабство, взял силой, искалечил, убил или…
Спустя час, может, больше, мой сонный растерянный взгляд блуждал по потолку: где, где это я?.. Что случилось со мной? Перед глазами вместо привычного закоптелого потолка была густая, давящая на глаза темнота. И отчего же было так холодно? Я ощупала пальцами старое, заштопанное одеяло из собачьей шерсти, а затем вдруг наткнулась на длинноворсовый, прохладный на ощупь мех, который пах морозом. Всё внутри пахло ночью и холодом. А затем появились звуки: смутный гул, фырканье лошадей снаружи, бряцанье упряжи, какой-то тихий свист… Я резко села на постели и руки мои взметнулись к лицу. Что-то совсем близко от меня пришло в движение, я внезапно оказалась в меховом коконе. Коротко вскрикнув, я попыталась вывернуться, но ничего у меня из этого не вышло. Кто-то крепко перехватил меня поперёк живота, зажал рот ладонью и сдёрнул с постели. Мне ничего не оставалось, кроме как гневно мычать в чужую руку и орудовать локтями. Над самым ухом раздался тихий смешок:
— Вот ведь упрямая ведьма.
И тогда я вытянула ноги вниз, пытаясь достать до пола. Но тщетно — я словно зависла в воздухе, не в силах пошевелиться. Дремота окончательно слетела с меня, разум прояснился. Я дёрнулась в последний раз, а затем замерла и обмякла. Потом, когда мы уже оказались на улице — мороз так и прихватывал, — сухая, мозолистая ладонь исчезла с моего лица, я почувствовала под ногами землю и тотчас же обернулась.
— Артур.
Из моего рта вырывались облачка пара. Я до сих пор ощущала давление его руки у себя под грудью. Теперь обе его ладони, большие и горячие, лежали на моих плечах. Сдержанное сияние луны осветило его черты, и мне вдруг показалось, что мы не виделись слишком долго, бесконечные годы, а ведь у нас оставалось так мало времени.
— Я похищаю тебя, — просто ответил он, будто это была одна из самых обыденных вещей в списке дел короля. — Прямо из постели.
Только теперь я заметила крытую повозку и тёмную недвижимую фигуру возничего. Было просто удивительно, как они сумели не наделать шума. Ни в одном окне на всей улице не зажегся свет.
А затем я вновь взмыла в воздух, луна скрылась за тканевым пологом повозки, в нос ударил запах сырого дерева. Артур забрался следом, и всё тут же пришло в движение. Я выглянула, чтобы в последний раз посмотреть на таверну — больше мне никогда не придётся бывать здесь, — но ничего не увидела, потому что перед глазами у меня плыли чёрные круги.
Я сбросила с себя мех, мне сделалось жарко, а потом мы оба, я и Артур, внезапно потянулись друг к другу в темноте. Он привлёк меня к себе — самым нежным, яростным и сосредоточенным объятием, — целуя, целуя, куда придётся, куда попадал, оттого что маленькая повозка ходила ходуном, и я смеялась, потому что меня ужасно забавляла вся эта глупая возня. А потом я приникла щекой к его плечу и с вялым удивлением поняла, что вот-вот сумею заснуть снова, словно и не было ничего странного и волнительного в этом ночном происшествии.
Одинокая мысль лениво пошевелилась в моей разом опустевшей голове. Она была о девушке, которую похитил разбойник, о её загадочной судьбе. Может быть, она не забыла запереть дверь. Может быть, она оставила её открытой намеренно.
Артур отвернулся от лунного света. Я подняла голову, чтобы ещё раз взглянуть на него, прежде чем уснуть. Все косточки и черты его лица были намечены одним росчерком. Губы его не улыбались, он смотрел на меня прямо и серьёзно. И я знала, чувствовала, что он не просто любил меня такой, какой знал или какой видел, а всю целиком, и, может статься, что ту часть меня, которая была ему чужда, он любил больше всех других.
Странные это были раздумья, у меня от них голова шла кругом. Но была среди всего этого одна идея, самая странная и самая вдохновляющая, самая прекрасная на свете — я вдруг подумала о том, что, в сущности, свой первый подвиг Артур совершил не тогда, когда сумел достать меч из камня, а в тот день, когда ребёнком выдернул меня из уличной толпы, выкрав тем самым наши судьбы из рук предопределения. И отныне я чувствовала, что он был вверен моей заботе, что я могла предпринять что-то, чтобы спасти его.