Страница 57 из 82
***
Тори погружена в безмолвный разговор, а я стараюсь взять себя в руки, чтобы не лишиться чувств. Меня пугает и злит голодный вой ветра, и голова моя слишком тяжела.
Глубокий вдох, и я прячу лицо на плече Аларика. Но стоит мне вновь бросить взгляд на оборотницу, как я вижу — нет, не ее черты, - а лишь капли гранатовой крови на бархате ее платья.
Мне необходимо успокоиться. И неплохо бы открыть окна в этих покоях, развеять мертвенно-медовые нити сладкого запаха смерти.
Но ветер так страшен сегодня…
Есть тепло, которое способно растворить мед, сделать его мягким и податливым. Тепло рук моего принца. Я знала, что смогу со всем справиться, и когда матушка коснулась моего плеча, обнимая, на мгновение поцеловала ее пальцы.
Все хорошо.
Отец положил руку на лоб Тори, будто слушая ее мысли. Мысли эти были — ложь, иллюзия. Жестокое лицемерие. Аларик, разумеется, подобные методы одобряет, ведь ситуация требует серьезных действий. Я же готова с ними смириться, понимая, что без необходимости отец не станет причинять боль.
Любопытно, знают ли уже веры о том, что случилось здесь, в Танаисе? Удастся ли хитрость и сможет ли сейчас правящая чета увидеть своего сына?
Седрик и Корнелиус, все еще стоящие у тела Одри, неподвижны. Разыгрывающаяся драма, кажется, мало их трогает. Пальцы Альберта и Камиллы переплетены столь крепко, что я всерьез думаю, целы ли их кости. На губах ванни, белых от волнения, будто молоко, капли крови, которых равнодушно касается кончик ее языка.
В тот самый момент, когда переход вновь открывается и из него появляется высокий мужчина. Если судить по оттенку его кожи и цвету глаз, он вполне может быть братом Тори.
И на его руках, завернутый в вязаный серый плед, спит Саэн.
Камилла выкрикивает его имя. Дитя открывает глаза, и я узнаю этот не по годам серьезный взгляд.
Да, это наследник. Без сомнения.
***
Когда Камилла прижала к своей груди сына, он засмеялся. Смех этот был хрусталем горячего родника, вырвавшегося на волю из оков камня.
Я не уверена, что мне хватит слов, чтобы описать сцену воссоединения родителей и их дитя. Одно могу сказать: это было правильно, будто пряный густой дух новой жизни, витающий над плодородной черной землей. Это было возрождение, жестокое в своей силе.
И сила эта слепо уничтожала то, что могло помешать ей. Например, кареглазого вера.
Было ли мне жалко оборотня, который совершил ошибку? Оборотня, который устремился на помощь сестре, презрев гнев своего правителя и выкрав ценного заложника, чтобы использовать его как приманку? Разумеется, да. Возможно, я могла бы даже понять его мотивы.
Но равновесие не должно быть нарушено. Есть деяние, и есть расплата.
Он был благороден. Он не пытался отрицать свою вину. Когда Альберт спрашивал вера, тот отвечал ровно, не показывая эмоций. Только губа приподнималась, будто насмешливо, обнажая резцы, когда он говорил.
Чужая кровь надменного вера не беспокоит. Взгляд его, полный горечи и нежности, постоянно обращался к недвижимой Тори. Видя столь сильную привязанность, Альберт велел своим мертвым воинам бросить и брата, и сестру в пенитенциарий. Выбрав наиболее удаленные друг от друга камеры, конечно.
А затем ван обнял свою женщину и своего сына. И смерть вдруг становится не разрушением, а основой созидания нового.
А ведь я, если бы речь шла о моем ребенке, пошла бы на убийство ради него.
От подобного столкновения с темной своей стороной мне становиться очень холодно. Я хочу отдохнуть. Я хочу уйти, тем более, что, кажется, эти перламутровые слезы на щеках Камиллы для чужих взглядов не предназначены.
***
Мои родители и мой супруг разделяли мои желания, что было замечательно. Но, как оказалось, еще не всем предначертанным испытаниям подверглось мое самообладание сегодня.
Ван отпускает Седрика и Корнелиуса, дабы те исполнили свою клятву, данную очень давно: даже после смерти защищать свою землю. Отныне переходы на территорию дворца будут контролировать мертвые воины. А воинам необходимо быть очень сильными. И когда ванни, воркуя нежно над своим сыном, рассказывает о том, что силы эти Седрик и Корнелиус будут брать от плоти убитых врагов, на меня вновь накатывает приступ тошноты. Но даже в подобном состоянии я могу оценить изящную логику Мудрейшей, по-женски безжалостную.
Когда мы прощались с правящей четой и выходили из покоев, Аларик совершенно невозмутимо, склонившись, коснулся изувеченного горла Одри. На его пальцах осталась холодная кровь, которую он не отказал себе в удовольствии попробовать. Было в этом нечто столь порочное, извращенное, что я всерьез усомнилась в том, что хоть сколько-нибудь знаю своего супруга. И когда Альберт и Камилла с болезненной искренностью благодарили Аларика и моих родителей за помощь, я отчетливо ощущала: что-то не так.
В этот раз наши шаги по замку были тяжелее и медленнее. Казалось ли мне, или правда, что ледяной ветер свивал гнезда в бархате портьер, покрывал едва видимой сахарной глазурью надменно-совершенные лепестки белых роз, выстуживал бронзу и золото драгоценных чаш, и пределом мечтаний казалась теплая постель.
Аларику, надо сказать, тоже. Потому, что он действительно волновался за меня и был уверен: если мне необходима теплая постель — ничего не должно этому препятствовать.