Рандом

С белыми, трясущимися губами, на которых еще шипели слова – что-то среднее между «суки» и «сволочи», я держал Дашку за горло.

Ее лицо покраснело, жилы на шее вздулись. И сквозь этот кошмар, сквозь боль, сквозь сновидения, сквозь иную вселенную, забитую слезами и обидными словами, она продолжала тянуться ко мне губами.

Когда-то, давно, я предпочел бы видеть ее мертвой, чем в объятиях другого мужчины... Она никому не досталась. Даже мне. Я сжимал пальцы, чувствуя, как бьется пульс на ее шее. Его стук отдавался в ушах. Мы оба не дышали – она от недостатка кислорода, я от бешенства. В моих силах дать ей умереть! Я не хочу, чтобы она мучилась!!

Девушка, которую я любил.

Не мысль, а скорее недавнее воспоминание провело острием по моему черепу. Как там сказала неделю назад Влада? «С чего ты взял, что они мучаются? Скорее наоборот - они счастливы!»

Пусть даже так! Что это меняет? Да ничего. Я все равно должен ее убить. Пусть и по другой причине -  чтобы не мучился я! 

На этом сознательном решении я разжал пальцы. Ее обмякшее тело упало на кровать. Открытым ртом она хватала воздух, пытаясь протолкнуть заученные слова.

- Макс… я устала… давай, завтра?

Я сел на кровать, рядом с ней – скорее рухнул, словно из моего организма выдернули позвоночник. Пока она засыпала, я  держал ее лицо в ладонях, потом баюкал в объятиях. Я смотрел в ее закрытые глаза и думал о невозможном. О том, что не в моих силах вскрыть ее черепную коробку, чтобы запустить сломанный кем-то механизм. Может, всего-то и надо было, что ужалить какие-нибудь аксоны – и придет в движение нейронная сеть, оживит все эти миллиарды застывших клеток,  безотказно работавшие двадцать один год! И моя рыжеволосая девочка очнется, поднимет голову и скажет слово. Одно единственное слово. Только не из тех, что говорила вчера! И позавчера.

- Солнце, перевернись на другой бочок, - спросонья сказала Дашка.

Я ждал этого. И все равно от неожиданности вздрогнул. Высвободил руку из-под ее тяжелой головы, поднялся – опустошенный, обессиленный.

- Ничего не случилось, - продолжала она отвечать на незаданные вопросы, - ты храпишь.

За окном, по-майскому поздно, зажглись фонари. Свет, пронизанный дождем, падал на деревья, сбросившие листву. Внизу, по дорожке, обегающей детскую площадку, шел сосед. Он выгуливал поводок от давно сбежавшей собаки.

Посапывала Дашка, заботливо укрытая парой теплых одеял. Я не мог оставаться здесь дольше – если я не засажу сейчас пару стаканов виски, то завою. В голос.

Но я знал, что это не поможет. Я пробовал раз сто. Хоть литр вливай в алчущее забытье  нутро - все равно очередная бестолковая надежда лопнет, окатив меня дурно пахнущими брызгами нового мира.

Спускаясь по лестнице, я сознательно производил больше шума. Мертвая тишина прерывалась, с неохотой впускала звук моих шагов, и тут же смыкалась за моей спиной. Когда я уйду, она полностью овладеет домом. Как оккупант армии победителей, она установит свои порядки. Уже не прежняя – чуткая, поджимающая хвост от каждого шороха, но чужая, тяжелая, раздавившая прежних обитателей.

Лампочки на этажах давно перегорели. Неяркий свет уличного фонаря  даже не пытался перебраться через подоконник на лестничном переходе. Я шел в темноте, провожаемый черными провалами закрытых дверей, давно уже ведущих не в уютные жилища, а в склепы, хранящие мертвецов. Только мерзкий запах проникал на лестницу. Его не могла сдержать даже сталь с многочисленными уровнями защиты от взлома.

Открывшаяся входная дверь на тяжком выдохе выпустила меня на улицу. Я набрал полную грудь свежего сырого воздуха, свободного от дыхания большого города.

Мимо прошмыгнула влюбленная парочка, двигались люди, чей часовый механизм работал. Хотя и со сбоями. Прямо на меня шла высокая женщина, явно одетая не по погоде. Вязаная кофта в заскорузлых грязных пятнах, болталась на ней как на вешалке. Седые растрепанные волосы выбились из стянутого на затылке узла. Скользнув по мне пустым взглядом, она подошла к двери и набрала кнопки на домофоне, не издавшем ни звука ей в ответ.

- Это я, Софочка, открой, - сухим, скрипучим голосом сказала она в темное окно давно сломанного домофона.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы видеть то, что много раз происходило за моей спиной: через пару минут женщина войдет в подъезд, поднимется на второй этаж и будет бесконечно долго  - до утра – стоять возле так и не отрывшейся двери. Временами она будет разговаривать сама с собой, даже смеяться. Потом она уйдет, чтобы на следующий день вернуться снова.

Я стоял, раздираемый двумя желаниями: пойти в церковь или нажраться до потери сознания. Ни тем, ни другим мне было себя не удивить. На первых порах после начала всей этой катавасии, я вдруг решил, что вопрос, не объяснимый с точки зрения здравого смысла, может решить только высшая инстанция. И все, что мне требуется, это выпросить индульгенцию, покаявшись во всех грехах. Я частенько наведывался в Лавру. Цель моих визитов – ора, шепота, слов (я варьировал подачу) - была вполне ясна: пусть те, кто все это придумал, либо присоединят меня к остальным, либо вернут все назад!

Как-то не сразу до меня дошло, что мои так называемые просьбы уж слишком смахивают на ультиматум. Мотивируя себя верой в спасение человечества,  я пытался – видит кто-то, я честно пытался сменить тон. Получилось ли, знает один хрен. Потому что ни бога, ни дьявола в мире не осталось. Все забыли нас, бросили на произвол, справедливо рассудив, что бороться  тут не за что.