Страница 45 из 50
— Щенок! Собираешь диктовать свои условия? И кому? Мне?
— Тебе. Собираюсь. Диктую, — ответил Кериан и ласковым шёпотом выдохнул в ухо: — Люблю.
Анлетти не знал, что с этим делать. В нём не было ни веры, ни надежды. И будущее казалось как никогда зыбким. И он не соврал ни разу, сказав, что их совместная жизнь может обернуться разочарованием. И Кериан, как бы ни бахвалился, по-настоящему заставить его бы не смог — не в том положении, чтобы приказывать.
Не ему, не Тёмному тану. И всё же…
Мальчишка целовал его так исступлённо, так жадно. Прижимал к себе и долго, почти бесконечно гладил. Тёрся и стонал, пьянея от льющихся в полутьме стонов, от общего, разделённого на двоих, желания — и чужие эмоции медленно и неохотно отступали.
Анлетти больше не тревожился вместе с рыбаком об утреннем улове; не обливался слезами вместе с матерью у колыбели больного ребёнка; не изнывал от жгучей, безысходной тоски вместе с кузнецом, пропившим все деньги, заработанные на ярмарке.
Кериан был с ним, отдавался ему, горел ради него — и Анлетти смотрел. Сейчас, в эту минуту, смотрел лишь на него одного. И среди бесконечного водоворота эмоций и чувств, среди моря людских желаний и страхов, всё явственнее проступало одно. Его собственное.
* * *
Анлетти смотрел на руки — стариковские, дряблые, с истончившейся, пергаментной кожей, вздувшимися венами и сеткой морщин — и не верил, что они принадлежат ему. Но они принадлежали. И не только они!
Ещё были ноги, тонкие, что две тростинки, с отвислой кожей и будто бы высохшими мышцами, у которых при каждом шаге скрипели суставы в коленях.
И больная спина, и шаткая шея, и волосы — все до последнего седые.
Он каким-то немыслимым образом за одну-единственную ночь постарел! И переместился в Зенифу…
Анлетти давно там не был, считай, с самого детства, но всё равно узнал их зимний дом, стоявший в тени вечнозелёных сосен на берегу горного озера — глубокого и такого прозрачного, что на много шагов просматривалось каменистое дно.
Этот дом знал и его самого, и погибших старших братьев, и отца, и деда, и многие поколения рода Зенфейлов. Анлетти боялся возвращаться сюда. Слишком о многом пришлось бы вспомнить из того, о чём ради выживания пришлось позабыть.
Ему подал руку крепкий пятидесятилетний мужчина, в котором только по хмурым бровям и удалось опознать Кериана — настолько тот раздался в плечах и заматерел. И волосы состриг под шлем: они спускались теперь не ниже подбородка.
Они медленно пошли по узкой тропинке к дому.
Под подошвами сандалий шуршал гравий. Пахло сосновой хвоей и свежестью утра — морозного, горного утра с вечным туманом на склонах и искристо-белыми до рези в глазах, неприступными вершинами.
А за очередным поворотом Анлетти увидел накрытые столы, за которыми собралась огромная толпа молодёжи — Теперь для него все, кто младше пятидесяти, молодёжь? Так ведь? — но чем дольше он вглядывался в юные, чаще детские лица, тем медленнее и тревожнее стучало сердце.
У доброй половины — по-гердеински узкие глаза, смуглая кожа и тёмные, каштановые макушки. А рядом — старшие дочери с мужьями, Фиалон и даже император.
Фиалон и император за одним столом? Пьют вино, улыбаются. Немыслимо!
Но на этом странности не закончились. С другой стороны составленных кругом столов сидели альсальдцы — в привычных им меховых жилетах, штанах и рубахах, все как один светловолосые и бледные — вперемежку со златокудрыми и синеглазыми отпрысками Антера.
Руководила ими женщина зрелых лет с поистине императорской осанкой и повадками львицы. Заметив их, она одними уголками губ улыбнулась ему и кивком пригласила к столу.
В жизни они едва ли были знакомы, Анлетти не мог её вспомнить, просто откуда-то знал: это Радэна, жена Кериана. Но что казалось ещё удивительнее, через два пустующих стула от неё сидела другая женщина — и уже её улыбка согрела нежностью и теплом.
Пусть всё лицо в морщинах. Пусть чёрные волосы уже не такие густые и подёрнуты сединой, но этот курносый нос и треугольное личико Анлетти узнал бы из тысячи.
Марьяна. Рядом с ним и его детьми сидела Марьяна.
У Анлетти подкосились ноги — Кериан вовремя поддержал и, чего уж таить, практически донёс его на себе к столу. Уселся рядом, обеспокоенно заглянул в глаза. Все вокруг замолчали.
Надо было что-то сказать. Как-то успокоить…
— В шестьдесят девять лет нужно беречь себя, — произнёс император, поднимая кубок. — С днём рождения! За вас и ваше здоровье!
— Береги себя! — добавила Марьяна, погладив по плечу, и улыбнулась.
— В следующем году, на юбилей, жду всех у себя. Отец, не подведи. В такой компании мы собираемся лишь из-за тебя, — а это уже Фиалон…
Его поздравляли и дальше, но Анлетти никого не видел — глаза застили слёзы. Шестьдесят девять лет. Боги! Столько не живут!