Страница 143 из 168
Ее туманные щупальца свивались в углах, заползали на шкафы и под кровать, скапливались на поскрипывавших ссохшихся половицах чердака. Последние апельсиновые лучи солнца скользили по стеклам, и воздух недвижимо стоял, напоенный редким для середины южной зимы жаром.
Левиафан Айвори отложил лист в сторону, давая чернилам подсохнуть. Откинулся на спинку стула, отчего тот тихо скрипнул, и обвел кабинет взглядом. Обычные слова не успевали передать все количество воспоминаний и мыслей, которое роилось в его голове. Они упрощали картины былого, делали их плоскими, лишая дивных красок. Какой величественной и монументальной была его победа над собственным происхождением, какое торжество охватывало его при очередном преодоленном препятствии, подброшенным судьбой. И какими обыденными казались достижения, перенесенные на бумагу. В рукописи он выглядел обыкновенным карьеристом, лжецом и скаредным человечишкой, совершенно не внушавшим симпатии.
На первом этаже хлопнуло окно, и Айвори выронил перо, отметив новый лист жирной кляксой.
Вот уж свой страх он мог описать с необычайной живостью. Назойливый, не отпускающий, он глодал Айвори так сильно, что порой тот был готов собрать вещи и покинуть чертов особняк. Но это означало бы поражение. А Левиафан Айвори не терпел поражений. И уж точно не просил ни у кого помощи.
Конец пера снова погрузился в чернильницу.
«Нафаль был замечательным парнем. Веселым, жизнерадостным и слегка рассеянным, но его обаяние с лихвой это компенсировало. Однако он позволял себе доверять людям, что рано или поздно должно было свести его в могилу. Словно брызжущий слюной щенок, он радостно встречал новые, с моей точки зрения подозрительные, знакомства. И он верил мне.
Людям нельзя доверять».
Айвори зачеркнул последнюю фразу и уставился в сгустившийся фиолетовый сумрак за окном. Позади него, из лабиринта коридоров, доносилось мерное тиканье часов.
Когда в их ритм вторглось потрескивание, фабрикант судорожно сглотнул и вновь взялся за перо.
Звать на помощь все равно было некого.
***
Последние дни Айвори текли одинаково. Рукопись поглотила его и, хотя ему было несколько непривычно сидеть на месте, это дело он решил довести до конца с честью. Один крупный издатель Золотой Долины уже год с нетерпением ожидал манускрипт; письма, увитые вензелями его почерка, приходили Айвори каждый месяц. И каждый месяц Айвори кратко, но вежливо отсылал его на более поздний срок, пока времени не осталось совсем и мемуары не пришлось завершать второпях.
Вынужденное заточение в толстых стенах собственного дома впервые познакомило его с полной изоляцией.
Обычно его одиночество скрашивал молчаливый водитель, а короткие беседы с управляющими и некоторыми работниками заменяли полноценное общение. Айвори вполне мог обходиться такими суррогатами, но когда исчезли и они, фабриканта стало снедать доселе неведомое чувство. Оно походило на голод и печаль одновременно – некая пустота внутри, которая вырастала в сотни раз, когда Айвори бродил по пустынным галереям и залам особняка в перерывах между работой. Пыль взметалась от шагов и искрилась золотом в солнечном свете, половицы поскрипывали под тяжестью тела, а теплый аромат старого дерева настраивал на мечтательный лад.
Он задумчиво прохаживался по до боли знакомым комнатам, и странная беспомощность поглощала его мысли. Казалось, дом превратился в клетку, а стены давили. Хотелось распахнуть окна, что, собственно, Айвори и делал. Когда на белые башни Кумкура спускался сумрак, он открывал створки настежь и вылезал наружу по пояс, прикрыв веки и чувствуя, как ветерок скользит по скулам. В какой-то момент он вспомнил, что так же любил делать и Нафаль, находясь в подпитии, и одна эта мысль напрочь отбила все желание наслаждаться вечерней прохладой.
Казалось бы, как он, человек, всю жизнь державший себя в эмоциональной дали от окружавших его людей, мог скучать по их обществу? Абсурд, да и только. Но на деле и ему требовалось чувствовать их мельтешение вокруг. С удивлением Айвори обнаружил, что присутствие других живых особей, пускай и незнакомых, успокаивало его, в то время как одиночество в анфиладах комнат медленно сводило с ума.
Именно размышления о роли посторонних людей в жизни человека натолкнули его начать одну из глав следующим:
«Когда мы встретились во второй раз, его по-свойски легкая манера общения заставила меня осмелеть настолько, чтобы предложить свою кандидатуру в помощь. Его неряшливость в ведении финансовых дел можно было заметить невооруженным глазом, о чем я и сообщил, хотя сам являлся простым управляющим гостиницы и не имел никакого опыта работы с фабриками. Вдоволь отсмеявшись, Нафаль назначил испытательный срок, указал мне на свой экипаж и скрылся в очередном ресторане. Я даже не знал, залезать мне в салон или нет, и прождал снаружи, у роскошных, надранных до блеска крыльев несколько часов, пока Нафаль не закончил с ужином.
Так я приступил к работе, не имея ничего, кроме голых амбиций и слабенького образования.
Оценив масштабы порученного мне тонущего корабля, я ужаснулся. Фабрики медленно разваливались. В период гражданской войны их разграбили местные жители и разбойники, заплывавшие к берегам Южного Содружества на ободранных парусниках. Рабочие трудились в осыпавшихся стенах цехов на старых, дребезжащих машинах только от безысходности,— больше в то время заработать было нечем.