Страница 97 из 106
«Четыре с половиной» был крикливый, нервный человечек, из тех маленьких воинских начальников, чьё тщеславие необходимо ежедневно подпитывать унижением подчинённых. Лицо у него было вытянутое, изъеденное оспинами, рябое, с длинным носом и с узкими щёлками вместо глаз. Он не раз выбивал солдатам зубы. Особенно куражился он над москвичами, потому что считал их «грамотеями» и слишком умными. Никто не перетаскивал с места на место без всякого смысла столько мешков с песком, никто столько не драил до блеска свою винтовку, сколько москвичи. Ночью он по нескольку раз проверял наряды, ловил заснувших дневальных и избивал их. Всякие попытки оправдаться он пресекал:
– Надеюсь, вы хорошо поняли, что солдат должен безмолвно выполнять приказы и команды, а не рассуждать. Рассуждение – это путь к самоволию, а самоволие – это путь к измене.
Однажды он наглядно продемонстрировал, что бывает солдату за самоволие. Произошло это так: один из солдат сбегал к полуразрушенному винокуренному заводу, после чего его нашли спящим в кустах, даже без винтовки. Солдата притащили к Махине и по его приказу долго били по голой спине шомполами. Больше всех злорадствовал и даже с нагайкой в руке участвовал в наказании сам «Четыре с половиной». Могучий мужик перенёс побои молча, но когда он встал с искажённым от боли лицом и, шатаясь, взглянул на унтер-офицера – тот сразу съёжился и куда-то ускользнул под недобрый солдатский шёпот. На избитого товарищи попытались одеть гимнастёрку, но она не налезала на опухшую спину.
– Шкура, – бормотал избитый, – погоди, ужо ты мне за всё ответишь…
Один из друзей наказанного пришёл жаловаться на Махиню к своему ротному командиру – прапорщику Степану Яковлеву. Степан недавно вернулся на фронт после окончания школы прапорщиков. Солдаты доверяли ему, так как видели его мягкие и тёплые глаза, знали, что он из крестьян и что солдатского Георгия он заслужил собственной кровью.
– Что, солдат, в службе не везёт? – спросил Степан, ласково поглаживая по спине всеобщую любимицу -фронтовую собаку Селёдку. Она от удовольствия щурила свои глазки, еле заметные из-под шерсти, и шевелила хвостом, как палкой.
– Никак нет, ваше благородие, – возразил вошедший рядовой Морозов, – дело не во мне: я за товарища пришёл просить. Он несправедливо наказан старшим унтер-офицером.
– У меня уже был этот ваш Махиня. Он докладывал, что виновного нашли в кустах пьяным и без винтовки. Так ли это?
– Не могу знать, ваше благородие. Но солдата бить нельзя, не по-человечьи это…
– Я наслышан, что вы терпеть не можете вашего взводного командира.
– Так точно, ваше благородие.
– Почему так?
– Он дерзкий на руку.
– Только на руку?
– И на язык тоже. Оскорбляет нас, называет солдат «серой скотиной» и прочими нехорошими словами. А мы, осмелюсь доложить, не «серая скотина», мы защитники царя и отечества.
– Добро, я поговорю с вашим Махиней, чтобы впредь не распускал язык и руки.
– Поговорите, господин прапорщик, век бога молить будем! – как-то горячо и искренне и попросил Морозов.
Степан не успел поговорить с Махиней, потому что тот первым пришёл к нему в офицерский блиндаж с очередной жалобой.
– Господин прапорщик, вы только посмотрите на это, – проговорил «Четыре с половиной» скороговоркой, показывая скомканную бумагу, торчащую прямо из разломленного пшеничного батона. – Они теперь листовки в хлеб прячут.
– Обращайтесь к старшим по званию по уставу, старший унтер-офицер, – брезгливо оборвал его Степан.
«Четыре с половиной» чуть заметно поморщил свой прямой, длинный нос, но тут же вытянулся в струнку и обратился по уставу.
– Что в листовках?
– Ваше благородие, солдат призывают к прямой измене государю императору! Вот, извольте прочесть.
Степан взял листовку. Действительно, она призывала солдат прекратить бессмысленную братоубийственную войну и брататься с германцами.
– Уже братались с этой сволочью на Пасху, и чем это всё кончилось, – пробормотал Степан.
– Так точно, ваше благородие, – радостно подхватил Махиня, – уже братались. Наши «серые» к ним обниматься полезли, а те их в плен взяли. «Пасхальный заём» совершили!
– Вы вот что, Махиня. Вы зачем солдатам морды бьёте? Зачем оскорбляете их? Вы что, самоубийца? Неужто вам не понятно: как только вверенный вам взвод пойдёт в атаку – они вам пяток пуль в спину всадят, и нет вас.
– Я не боюсь этих скотов, ваше благородие, но сознательно иду на риск во имя поддержания дисциплины, – отчеканил Махиня и часто заморгал глазами. Было заметно, что Степановы слова несколько поколебали его уверенность.