Страница 82 из 106
– Хороша барыня! – усмехнулась Римма. – Барыни сидят на верандах под зонтиками и чаи гоняют, а не в окопах вшей кормят. Какая из меня барыня, одно название.
– Тогда выходит, что ты всё-таки баба?
– Да не баба я тебе, мать твоя курица! – шумно заругалась Римма и стукнула Степана вполсилы по затылку.
И всё-таки Римма с того самого дня взяла на себя добровольную обязанность быть «бабой» по отношению к пахнувшему собачиной телеграфисту из Тверской губернии. Она всё личное время, которого у неё было до обидного мало, посвящала обшиванию, штопке и стирке его одежды, а если стирать и штопать было нечего, то она гуляла с ним под ручку по окрестным полям, благо даже ночью на них было светло из-за осветительных ракет. Все солдаты и офицеры отныне знали, что сердце Риммы Михайловны занято, и вздыхали по ней втихомолку, тайно завидуя самой чёрной завистью выскочке-телеграфисту из чужого полка, у которого даже ни одной георгиевской медали за храбрость не было, да и вообще не было в нём ничего такого, на что обычно так падки женщины.
Сам «выскочка» стеснялся того, что Римма проявляет к нему явные знаки внимания, хотя в тайне ему это было даже приятно, он чувствовал себя именинником. И всё же он старался смотреть на Римму только как на сестру. Когда Степана кто-нибудь иронично спрашивал, зачем она ему, он полушутя так и отвечал:
– Мы брат и сестра.
Он продолжал писать письма жене, такие же простые и нежные, как раньше. Он по-прежнему любил свою Наташу и тайком доставал её фотокарточку, когда бывал один.
Но он не мог не думать и о Римме. Степан отнюдь не был бесчувственным истуканом: Римма ему нравилась, при ней его кровь ускоряла свой бег, а сердце разгонялось, как лошадь в галопе. В такие минуты кровь ударяла ему в голову, он ощущал себя совсем молодым, и несколько раз он был почти готов обнять Римму и прижать к себе, забыв обо всех вокруг, и дать ей понять, что её чувство к нему отозвалось в нём ответным чувством.
Римма ликовала в такие минуты. Каким румянцем загорались её щёки, каким счастьем светились её глаза! Это были для неё блаженные минуты.
– Стёпушка, – шептала она, – какой же ты славный!
Иногда она прямо-таки требовала от него ласки и внимания:
– Фу, какой ты, Стёпа, сегодня холодный, прямо как пень зимой. Ну, обними же меня хоть раз!
Но Степан только отшучивался:
– Вы, Римма Михайловна, горячая кавказская барышня, а мы люди северные, замороженные. Вот придём весна – тогда оттаем.
Он был уже не так молод и понимал, что тело требует своего, а душа – своего. Желание физической близости с Риммой души не касалось, а исходило от тела, которое Степан привык держать в узде. И днём, и ночью он ощущал на своей груди тепло. Оно шло от крошечного серебряного образка Николая Чудотворца, повешенного на его шею Наташиными руками, и другого тепла ему было не нужно.
Римма же в отличие от Степана мучилась от любви. Однажды после окончания смены она поймала себя на том, что в задумчивости выводит химическим карандашом на обрывке газеты милое имя: «Стёпа, Стёпушка, Стёпочка…»
Мысль о том, что Степан женат, теперь не отпускала её ни на минуту. Когда она брала его за руку или прикасалась к нему, кровь приливала к её лицу, как если бы она делала что-то ужасное. Прикосновение было и приятно, и неприятно для неё. «Я не хочу, чтобы он отступился от своей жены, – думала она в отчаянии. – Хороша же я буду, если уведу его. Подлая эгоистка... Но что мне делать, если я люблю его?»
При встрече со Степаном она избегала смотреть ему в глаза, говорила мало и только о посторонних предметах, не имевших отношения к ним обоим. Во взгляде Риммы появилась неуверенность, сама Римма это ощущала и от этого страдала ещё больше. Степан замечал, что с Риммой происходит что-то неладное, но не понимал причину. Когда он спросил, не заболела ли она, Римма неожиданно грубо обругала его и убежала, скрывая навернувшиеся на глаза слёзы.
Несколько дней подряд она не подходила к Степану. Ей было стыдно показаться ему на глаза, но вдвойне мучительно было не видеть его. Он сделался необходимым ей как воздух. Во время работы она терпела тоску, но после окончания смены страдания делались невыносимыми. Ей хотелось разреветься от отчаяния, но она была всё время на виду и сдерживала себя.
– Римма, – окликнул её кто-то басом. – Это вы? Неужто это вы?
Она растерянно оглянулась. Её спрашивал высокий, широкоплечий офицер, в новенькой, ладно подогнанной шинели и в погонах прапорщика. В его лице было что-то знакомое ещё с довоенных времён.
– Меркулов, – обрадовалась Римма. – Голубчик, откуда ты здесь?
– Лучше спросите «куда?» – улыбнулся Меркулов. – После окончания школы прапорщиков в Петрограде направлен в Лифляндский полк командовать полуротой. А здесь у вас проездом, зашёл проведать знакомого офицера.
– Какой ты стал! – с восхищением сказала Римма, разглядывая его. – И уже двух «Георгиев» имеешь?