Страница 71 из 106
По вечерам Степан и другие пленные, кто в силах был ещё волочить ноги, ходили по одному и тому же маршруту к проволочному ограждению. Они держались руками за проволоку, прижимались к ней лицами и застывали, смотря вдаль на поля. То же самое они повторяли каждый вечер, не сговариваясь. Этот вечерний подход к проволоке стал своеобразным ритуалом, который придавал смысл тяжёлой лагерной жизни. Зачем они шли туда – они и сами не смогли бы объяснить. В голове Степана и его товарищей не было никакой мысли, они были слишком измождены, чтобы думать. Тяжёлая работа и голод отупляли. Скорее всего, их глаза, привыкшие к широкому простору русского поля, не могли долго выносить замкнутого лагерного пространства. Это было бессознательное желание воли. Один только взгляд наружу придавал им чуточку сил – достаточно для того, чтобы протянуть завтрашний день.
Как-то раз за оградой проходила группа немецких солдат. Они не спеша возвращались из города к себе в лагерь, который находился совсем рядом, за хутором. Несколько солдат остановились из любопытства, чтобы поглазеть на пленных. Один из немцев жевал большой ломоть пшеничного хлеба с домашней колбасой. Должно быть, это был крестьянин, получивший посылку из дома. Степан и все остальные уставились как зачарованные на этот ломоть, и слюни потекли так, что Степану пришлось вытирать их с подбородка грязным рукавом шинели. Мир сузился до размеров ломтя белого хлеба. Немец мигом сообразил, какую ценность он держит в руке, полез в вещевой мешок и достал из него, словно фокусник, армейскую буханку белого хлеба. Все разом зашептали «Хлеба, дай хлеба» и потянулись худыми пальцами через проволоку. Но хитрый немец проговорил, показывая на ноги Степана: «Zuerst gib mir deine Stiefel[59]». Сапоги Степана действительно были хороши. Все товарищи обернулись к Степану, и по их умоляющим глазам он понял, что у него нет выбора. Остальные пленные, у которых не отняли обувь на марше, давно продали или выменяли её и ходили оборванцами. Степан сел на землю, стащил с ноги сначала левый сапог, потом правый, тяжело вздохнул, прощально провёл рукой по мягким голенищам и перекинул через двойную ограду. Немец поймал их налету, примерил и, как видно, остался очень доволен[60]. Он повертел в руках буханку, как будто раздумывая, не оставить ли её себе. Но подумав, всё же перебросил через проволоку. Буханку поймало сразу несколько рук. В тот вечер Степан и ещё целая дюжина русских пленных впервые за несколько месяцев лагерной жизни уснули сытыми.
Спустя месяц адской работы Степан, очистив очередной сортир от остатков малосъедобной пищи, пропущенной через слабые желудки несчастных заключённых, понял, что дальше так продолжаться не может. Он сел на землю и обхватил колени руками. «Всё, – подумал он. – С меня хватит». Степан знал, что его будут бить, и был готов к этому. Он уже прослышал о том, что английские военнопленные научили охрану уважать себя при помощи кулаков.
Подошедший конвойный без слов ударил его прикладом в лицо. Степан вскочил и ударил немца кулаком, как молотом, в солнечное сплетение. Рослый немец согнулся и упал на колени. Степан умел бить – недаром участвовал в молодые годы во всех деревенских драках, когда парни и мужики шли «партия на партию». Но в деревенских драках помогали колья, выдернутые из забора, а здесь приходилось рассчитывать только на свои руки. Двое охранников – постарше и помоложе – сразу бросились на помощь товарищу. Степан легко швырнул на землю бородатого, который был постарше, но молодой ударил его самого прикладом по затылку. В голове у него загудело и помутилось. Он знал, что лежит на земле, но не мог шевельнуться. Его схватили за ноги и поволокли куда-то, приговаривая что-то не вполне дружелюбным голосом.
Степану вспомнилась деревенская частушка:
У кинжала ручка ала,
Ручка вьётся как змея –
Заведу большую драку –
Выручай, кинжал, меня.
Действительно, единственное, что ему хотелось в эту минуту, это нащупать рукоять кинжала за пазухой. Он знал, что его не пощадят за драку с охраной – скорее всего, расстреляют. Почему-то эта мысль не вызвала в нём страха.
Но Степана не стали расстреливать. И даже не растянули на бочке для того, чтобы избить палками,– как это делалось ранее в похожих случаях. Его подвергли изощрённому наказанию, изобретенному немецкой культурой, наказанию, на первый взгляд не тяжкому, но в высшей степени мучительному. Его вывели на плац в середине лагеря вместе с другим русским пленным, провинившемся в чём-то. Обоих солдат поставили спинами друг к другу и крепко связали, обвив туловище веревкой от шеи до пят. Связанных таким образом, их оставляли стоять. Степан простоял примерно полтора часа. Он находился в том притуплённом состоянии, в котором человек не думает и почти ничего не чувствует. Был промозглый и сырой день, в лицо дул сильный ветер с мокрым снегом, но Степан так привык к холоду за последние недели, что не обращал на это обстоятельство никакого внимания. Тем более, что со спины он был согрет своим соседом. Он простоял бы так и больше, но его товарищ, привязанный к нему спиной, не выдержал и потерял сознание. Падая, он увлёк Степана за собой, и тот рухнул на правый бок, больно ударившись локтём о булыжник. Охранник тут же подбежал к упавшим и стал пинать их ногами, сопровождая каждый пинок грубым окриком, и стегать специальным хлыстом из бычьих жил. Такие хлысты пользовались большой популярностью у конвоиров. Степан лежал спокойно, не растрачивая силы понапрасну и только слизывая солёную кровь с распухшей губы.