Страница 68 из 106
После почти часового стояния по стойке «смирно» на вокзале, пленных затолкали прикладами в очень грязные вагоны, предназначенные для перевозки скота, по шестьдесят человек в каждый, и повезли в неизвестном направлении. В наглухо запертых вагонах было очень душно и тесно как в бочке с селёдками. Поезд часто останавливался на станциях, но двери оставались закрытыми. Только иногда стража подходила, громыхала запорами и спрашивала: «Hallo, russische Schweine, seid ihr noch am Leben[54]?» Им кричали в ответ, что некоторые хотят выйти в уборную. В ответ со смехом отвечали: «Ihr seid doch Schweine, also macht es so, wie’s die Schweine machen![55]». На этом общение со стражниками заканчивалось. Те, кому нужно было справить нужду, делали это прямо в фуражку, которую затем выбрасывали из крошечного окошка. Двое тяжелораненых не перенесли путешествия и умерли в дороге. У других раны загноились, в них завелись черви.
Так и лежали в вагоне все вперемешку: мёртвые, раненые, живые. Друг с другом почти не разговаривали: на это не было сил. Иногда Степан впадал в полудрёму, и тогда ему мерещились горшки с гречневой кашей. От резкого толчка вагона он просыпался, и горшки исчезали…
К концу четвёртого дня мучений на одной из маленьких станций поезд остановился. Загремели засовы и вагонная дверь откатилась. Раздалось грубое: «Raus![56]» Пленные, кто мог ещё двигаться, спрыгивали на перрон. Их окружили со всех сторон конвойные. По команде они подняли вверх винтовки и с треском зарядили их. В это время на вокзале довольные немецкие пехотинцы получали суп в полевой кухне, но пленным еды не полагалось. У кого были с собой манерки[57], делились последним глотком воды с товарищами. Их опять построили в шеренгу по четыре и погнали по шоссейной дороге. Вдоль дороги росли красивые липы с облетавшей осенней листвой, за ними – красивые особнячки за ажурными заборчиками, но никто их не замечал. Степан изнемогал от голода, и всё, что встречалось ему на пути, напоминало еду. Большой тёмный валун у дороги становился вдруг похожим на огромный ржаной хлеб. Степан высчитывал в уме, сколько в нём может быть пудов и на сколько дней хватит такого хлеба ему и всем его товарищам.
Невдалеке от станции, у обочины стояла молодая, красивая немка, с двумя девочками примерно четырёх и шести лет. И мать, и её дети смотрели с опаской на проходящих мимо пленных, как смотрят в зоологическом саду на опасных хищников. Степану показалось, что в глазах женщины мелькнула жалость. Пленные тоже косились на неё. Некоторым из них было неловко: они шли оборванные, босые, грязные. Кое у кого вместо брюк были только порванные кальсоны. Девочка помладше вдруг заплакала и прижалась к юбке матери. Та что-то сказала детям, они повернулись и быстро пошли прочь, держась за мать и иногда испуганно оглядываясь.
В конце шоссе показалась массивная деревянная башня высотой примерно в четыре сажени, торчавшая на деревянных сваях. Наверху башни под навесом стоял часовой с винтовкой. Это была сторожевая башня концентрационного лагеря Шнейдемюлле. За башней виднелись длинные ряды одноэтажных деревянных бараков. Лагерь был обнесён двойной оградой. Наружная была из колючей проволоки, внутренняя – из обычной, обе одинаковой высоты, примерно в полтора человеческих роста. От первой до второй Степан насчитал восемь шагов. Между двумя оградами, ближе к внешней, горели яркие фонари на высоких столбах. Пленных прогнали мимо башни через ворота. За воротами стоял стол, а за ним сидели немецкий фельдфебель и солдат с бумагами – очевидно, писарь. Каждый проходивший через ворота останавливался у стола, громко называл свою фамилию, имя и звание. Писарь записывал услышанное в журнал, а фельдфебель молча выдавал медный жетон с номером и так же молча указывал пальцем направление движения. Как позже выяснилось, по жетону ежедневно выдавали обед – по пол-литра жидкого супа, больше похожего на воду, и кусочек серого хлеба. Тот, кто терял жетон, был обречён на голодную смерть.
На главной площади лагеря всех пленных построили в каре и заставили раздеться догола, несмотря на холодную погоду. После этого их стали загонять повзводно в специальный барак на дезинфекцию, где опрыскивали с ног до головы вонючей жидкостью от насекомых. После санитарной обработки им разрешили одеться до пояса, после чего опять построили на площади и продержали около получаса без движения. Наконец, немецкий фельдфебель с нашивками медицинской службы допил свой кофе и соблаговолил дойти до пленных. Каждого вызывали по очереди вперёд и делали инъекцию противотифозной сыворотки в руку повыше локтя. Яков всё время держался возле Степана, а тот, в свою очередь, старался не упускать из виду пожилого солдата, который всем советовал не вешать нос.
Только после прививки пленных отправили в барак на ночлег, оставив без обеда и без ужина. Степан заснул прямо в шинели на полу как убитый.
Во сне он видел свою деревню, свой родной дом. Он увидел и покойного отца, который во сне был жив и здоров, христосовался с ним и называл его «тятей», как в детстве. Отец дал ему три бумажки, а Степан стоял перед ним смирно, по-военному. Потом он захотел прочесть, что написано на тех бумажках, но не успел, они исчезли. Растворился в воздухе и сам отец. Вместо него появилась жена Наталья. Она стояла и улыбалась. Он вспомнил, что у неё именины, взял её за руки и поздравил с днём ангела, добавил, что она его жизнь и радость и что он ни на минуту её не забывал. Но Наталья, не ответив ни слова, тоже исчезла. У Степана заныло сердце, и он проснулся. В бараке уже начиналась утренняя предрассветная суета: в шесть утра пленные готовились выходить на работу.