Страница 32 из 106
ГЛАВА 4. ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ
Римма попросилась на Северо-Западный фронт, в 83-й пехотный Самурский полк, который до войны дислоцировался в Ставрополе. Она выбрала этот полк сама, так как считала, что таким образом поможет солдатам не только как сестра милосердия, но и как землячка. Римма наивно полагала, что поедет прямо на передовую. Велико было её разочарование, когда «Красный крест» направил её на работу в эвакуационный госпиталь в крошечном городке Замостье[24], примерно в ста верстах от линии фронта.
В госпитале, в который поступила Римма, все врачи и сёстры жили как одна дружная, сплочённая семья. Отцом этого семейства был профессор Александр Алексеевич Цветаев, добрый и опытный доктор. Это был лёгкий человек, и он как-то без особого труда поддерживал бодрое настроение не только среди больных и раненых, которых прибывало с каждым днём всё больше, но и среди медицинского персонала. Однажды профессор увидел, как Римма неумело надевала чулок молодому офицеру, раненому в ногу. «Видно, что незамужняя», – пошутил Александр Алексеевич и показал ей, как нужно.
В другой раз солдатику с ампутированной ногой столяр сделал слишком длинные костыли. Профессор сам взял в руки пилу и отпилил лишний кусок дерева, подогнав костыли точно под рост раненого. А иногда, бывало, в редкую минуту отдыха между хирургическими операциями приходил в палату тяжелораненых, брал «на прокат» костыли у кого-нибудь из них и с прибаутками проходился на них, смешно пританцовывая на одной ноге, возбуждая всеобщее веселье. Именно такой живой человек и нужен был более всего раненым, нуждавшимся в надежде.
Одним из больных солдат, за которыми ухаживала Римма, был могучий сибиряк лет сорока по фамилии Черных. Но его все называли просто «дядя Ваня». Никакой надежды на выздоровление дяди Вани ни у кого из медицинского персонала не было: у него была ампутирована нога выше колена, швы разошлись, и на их месте образовалась огромная гнойная рана, увеличивавшаяся с каждым днём. Несомненно, в этом мощном организме полным ходом шёл сепсис, против которого у врачей не было средства.
Смерть как будто прочно вошла в него, потихоньку наполняла его изнутри своим леденящим дыханием, заволакивала пеленой его глаза, приближая свою окончательную победу. С каждым днём пальцы на руках этого великана становились всё тоньше и слабее, кожа приобретала восковой оттенок, щёки становились дряблыми и проваливались, а нос иссушался, становился тонким и хрупким, как сосулька в весенний день.
Римма видела всё это и мучительно страдала от невозможности помочь. Она не раз подсаживалась на краешек железной кровати дяди Вани, горячо убеждала его, что он скоро поправится, будет отправлен домой, увидит семью, но дядя Ваня вроде как не слышал её слов. А если слышал, то только ухмылялся уголком рта, мол, знаем мы вашего брата, ваше дело – больному зубы заговаривать. Все его мысли были сосредоточены не на выздоровлении, в которое он не верил с самой минуты своего ранения, а на своей семье, на пяти ребятишках, которые остались дома под Красноярском.
– Вот, – говорил он, – сестрица, помру, а земля моя осиротеет, кто ребят будет кормить, кто им помогнет?
Когда его спрашивали о самочувствии, он безразлично махал рукой и отвечал:
– Мне больше внутри болит, за семью болит, кто им помогнет?
Произносил он эти слова спокойно, с какой–то обречённостью и с полной безнадёжностью. В те дни, когда у него были силы разговаривать, он много рассказывал о своей земле, хозяйстве, о ребятишках, и даже не вспоминал о войне и о своём ранении. Но на следующий день он притихал и уже ничего не рассказывал.
Как-то Римма предложила написать под диктовку письмо его жене. Он радостно начал диктовать бесконечные поклоны, которые заполнили три четверти письма, – братьям, сёстрам, кумам, сватам и прочим близким и дальним родственникам. Римма остановила его:
– Дядя Ваня, довольно поклонов, вы бы побольше о себе рассказали!
Но дядя Ваня строго посмотрел на неё:
– Ты меня не торопи. Это моё последнее письмо, и я всех должен вспомнить и никого не обидеть.
Своему годовалому сыну, назвав его по имени и отчеству, он посылал низкий поклон до сырой земли. Затем следовали всякие хозяйственные советы жене, а в самом конце особый завет – беречь лошадь и не продавать её.
Постепенно дядя Ваня замыкался в себе, как-то уходил от всех, и лицо его становилось всё суровее. Свои мучительные перевязки два раза в день он переносил стоически и всегда трогательно благодарил Римму за работу и «трудное ваше дело». Но если врач шутил с ним, то он отмалчивался и потом шептал Римме глухим, еле слышным голосом:
– Скажи ему, что я приготовился. Он не понимает и спугнул меня.
Потом у него всё выше и выше поднималась температура. Он часто впадал в забытье и бредил о семье и о деревне, а когда приходил в себя, то только молчал и глядел восковыми глазами в потолок. Чувствовалось, что жизнь покидает тело. У всех вокруг уже не было желания ни разговаривать, ни шутить – все уважали эту сознательную смерть.