Страница 30 из 106
На курсы сестёр милосердия при полупустой городской лечебнице, открытой совсем недавно, действительно записались очень многие. Римма встретила среди курсисток своих знакомых и подруг по гимназии, были и соседки по улице. Руководил всеми женщинами молодой доктор Шаповалов. Будущие сёстры милосердия учились своему делу с радостным увлечением. Многих вдохновлял и сам доктор, строгий не по годам. Сначала он обучал девушек теории, для этой цели у него имелось даже несколько скелетов в ординаторской. Затем он перешёл к практическим занятиям. Ввиду отсутствия раненых, все манипуляции производились со старым беззубым больничным служителем Макаркой. Инвалид войны и георгиевский кавалер, Макарка уже давно обрюзг, опустился и утратил всякий намёк на молодцеватость, кроме того, он страдал запоями. Тем не менее, свои обязанности он выполнял исправно, когда был трезв. У Макарки была жена. Она служила кухаркой при больнице, а также брала чужое бельё в стирку, как и большинство небогатых мещанок.
– Девчонки, помогите мне! Вот здесь, за коленку его держите! – кричала бойкая Соня Мачканина. – Сиди, сиди, дядя Макар, не вставай! Нужно потуже затянуть. Да не брыкайся ты, сердечный!
– Шилы нет терпеть, оштавьте штарика в покое! – ворчал служитель.
– Кто это сделал? – закричал доктор Шаповалов, совершая такие движения руками, будто ему не хватало воздуха. Оказалось, Макарка вздумал сушить мокрое бельё прямо в кабинете, развешивая его на скелетах.
– Превратили лечебницу один чёрт знает во что! – возмущался доктор под всеобщий смех.
Несмотря на приподнятое настроение, царившее на курсах, Римме было не очень весело. Она постоянно думала о том, что скоро веселье уйдёт из этих стен и полупустая лечебница наполнится скорбью и болью.
Однажды после занятий, продолжавшихся с восьми утра до полудня, Маша Алафузова вслух прочитала всем «Губернские ведомости», где писали о зверствах немцев в занятых ими польских городках: «Когда президент города Калиш Буковинский, собрав с населения по приказу майора Пройскера пятьдесят тысяч рублей, вручил их немцам, то был тотчас же сбит с ног, подвергнут побоям ногами, после чего лишился чувств. Губернский казначей Соколов был подвергнут расстрелу после того, как на вопрос – где деньги? – ответил, что уничтожил их по приказанию министра финансов, в удостоверении чего показал телеграмму. Местных жителей брали в заложники и расстреливали: трупы до сих пор лежат неубранными на улицах и в канавах. За нарушение каждого постановления майора Пройскера было приказано расстреливать каждого десятого».
Римма слушала внимательно и испытывала странное чувство. Почему-то её тянуло туда, где был убит казначей Соколов. Она начинала думать, что у него, наверное, остались жена с заплаканными глазами и куча детей. Она пыталась представить себе лицо Соколова, и почему-то он выходил в её воображении похожим на отца. Непонятно, чем она могла им помочь, но её тянуло неудержимо туда. После одного из занятий она вдруг решила про себя, что должна ехать на фронт. От этой мысли ей стало легко и весело, как будто камень упал с души. Но наступил вечер, и вместе с ним пришли сомнения. «А если меня саму ранят?» – думала она. – «Я не знаю, умею ли терпеть боль». Она с силой ущипнула себя за руку. «Нет, не больно. Но пулевое ранение – совсем не то. Это должно быть нестерпимо». Ей пришло в голову, что если она останется в тылу, то боль терпеть не придётся. Но от этой мысли сразу стало стыдно и почему-то скучно. «Каково было ему, Соколову, когда его повели на расстрел?» – размышляла она. – «О чём он думал в последний момент? Жалел ли, что не отдал деньги немцам?» Сама она ни за что не отдала бы, в этом она была уверена. Римма всё чаще в мыслях переносила себя на передовую. Телом она ещё оставалась в Ставрополе, но душой была уже далеко от этих мест, и ниточки, связывавшие её с мирной жизнью, с каждым днём становились всё тоньше, пока не порвались совсем.
Проучившись две недели на курсах, Римма решила, что её время пришло. Она долго собиралась с духом, краснела и бледнела, про себя проговаривала слова, несколько раз откладывала объяснение. Но потом обругала себя трусихой, позвала родителей в гостиную и, сверкая глазами, объявила:
– Маменька, папочка, я вас очень люблю и буду любить всегда. Но моё сердце разрывается от мысли, что каждую минуту на фронте льётся кровь. Многим раненым солдатикам можно спасти жизни, я научилась уже перевязывать раны и вот … вот я уезжаю на фронт. Я так решила.
Родители застыли на месте, как восковые фигуры. Если бы им кто–то объявил, что Солнце погасло, а небо упало на землю, они не были бы так потрясены.
Принять решение идти на войну было легко для неё, но крайне жестоко в отношении матери и отца. Римма поняла это сразу, как только окончила свою речь. С Еленой Николаевной случился сильнейший приступ мигрени, и она слегла на весь день. У неё отчаянно ныло сердце и раскалывалась голова. Она рыдала, от чего голова болела ещё сильнее, и слабым голосом умоляла дочь передумать, пока не поздно, но всё было впустую. Михаил Павлович в первый раз за тридцать лет не пошёл на службу. Бледный, как мел, он часами напролёт мерил шагами гостиную, пытаясь найти выход.