Страница 17 из 106
Римма немного обиделась на мать. Разве она виновата в том, что живёт в Ставрополе, а не здесь, с этими милыми, решительными женщинами? Однако делать было нечего, и она со вздохом согласилась. Все семнадцать тысяч рублей, с таким трудом собранные ею на школу, Римма отнесла в губернское отделение «Красного Креста», никому не сказав об этом ни слова. Она не смогла бы объяснить, как и почему это произошло, но ноги сами понесли её туда.
В тот же вечер Римма, наскоро простившись с Софьей Михайловной, Катей и Варварой, отправилась на вокзал в сопровождении матери. С дядей она проститься не успела – он так и не вернулся из казармы.
Железнодорожная станция напоминала растревоженный улей: привокзальная площадь и все перроны были запружены запасными. Поезда на Варшаву брали штурмом сотни мужчин, кто в военной, кто в гражданской одежде, все с вещевыми мешками. Возле здания вокзала Римма столкнулась нос к носу с Меркуловым, одетым в форму защитного цвета. Его солдатская фуражка была залихватски надвинута на левое ухо. Римма так и ахнула:
– Меркулов, голубчик, ты ли это? Тебя не узнать! На фронт едешь?
– Так точно, Римма Михайловна, для меня начинается теперь новая жизнь. Видите: мою новенькую шинель скатали и надели мне через голову на плечо. Затем приладили подсумок с шестьюдесятью патронами и дали в руки винтовку. И вот я уже не мастер чугунолитейного завода, а рядовой пехоты. Сам не могу поверить.
– Ну, храни тебя Бог, братец! Возвращайся живым. Даст Бог, свидимся!
Бурлящая солдатская толпа подхватила Меркулова и понесла к поезду. Он пытался перекричать её, но до Риммы доносились только отдельные слова:
– Римма Михайловна, не поминайте меня лихом! Я буду вас помнить всегда! Вы ангел…
– Кто это был? – спросила Елена Николаевна.
– Это был … один хороший человек, – отозвалась Римма.
Поезд от Винницы до Ставрополя Кавказского шёл целых трое суток вместо положенных двенадцати часов. Подолгу стоял на узловых станциях, пропускал вперёд эшелоны, идущие на передовую. Не раз мимо их поезда проплывали вагоны с солдатами. Возбуждённо–радостные, молодые и здоровые крестьяне, одетые в гимнастёрки, рассказывали друг другу что-то ободряющее и посмеивались. От их вагонов доносились едкий табачный дух, раскатистый смех и непристойные частушки.
В это же время в другом уголке России, в деревне Гоголино Вышневолоцкого уезда Тверской губернии, как и по всей стране, на войну провожали запасных.
Русский мужик, уходя на войну, прощается. И он, и все его родные уверены, что раз война – значит, смерть. Для того и война, чтобы людей убивали, оттого столько стона и рыданий в деревнях.
На одном из дворов провожали Мирона, бородатого мужика примерно сорока лет, с большой семьёй. Женщины надрывно выли жуткими голосами, качались и падали, пьяные от слёз. Когда все слова уже были сказаны и все слёзы пролиты, когда оставалось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, Мирон обошел её сзади, встал посреди улицы и усердно, обдуманно отвесил четыре земных поклона на все четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал:
— Прощай, белый свет!
И, махнув рукой, полез в телегу.
Его соседа Кирилла с белым билетом не призывали, но он оставил жену и детей и пошёл на войну добровольцем. Пошёл не из-за сербов и не из любви к государю императору. У него была тайная мысль: он хотел выручить свою лошадь, которую у него увели со двора для нужд кавалерии. Лошадь в глазах Кирилла была не скотиной, а кормилицей, высшей ценностью жизни. Кирилл искренне думал, что если он явится на призывной пункт сам, то лошадь вернут, но хитрый замысел не удался: и лошадь не вернули, и самого забрали. Войну не обманешь.
Всего в деревне Гоголино было полсотни домов и две улицы: одна верхняя, другая нижняя. Деревню с севера и запада полукругом обступали болота, с востока и юга её лениво обнимала речка Мста. Нижняя улица часто подтапливалась весной во время паводков и осенью после проливных дождей, а когда вода уходила, она становилась совсем непроезжей от грязи. Летом же она страдала гораздо больше от слепней и комаров, потому что была ближе к болоту, а также потому, что не продувалась ветрами, в отличие от верхней. Может быть, поэтому скотные дворы, огороды и дома на нижней улице испокон веку были беднее и меньше, чем на верхней. А может, на верхней просто жили более работящие мужики и бабы.
Степан Яковлев жил на верхней улице. Это был высокий крестьянин тридцати трех лет, с открытым, округлым лицом и добрыми глазами. Всё в его облике вроде было самое обыкновенное, но деревенские девушки почему-то заглядывались на него. Его семья состояла из жены Натальи, красавицы, уроженки соседнего села Холщебинка, и трёхмесячной дочери Зиночки. До этого ребёнка у них был ещё мальчик Тишка, но он помер в младенчестве. Дети в деревнях умирали так же легко, как и рождались, и это считалось обычным делом, но Степан, к удивлению соседей, сам чуть не умер от тоски. Целую неделю он пил горькую, чего никогда ранее с ним не случалось, но, к счастью, подошло время покоса, и дела заставили его взять себя в руки.