Страница 26 из 49
— Да опять припадок.
— У него что-то как атака – припадк, может у него как у настоящего байца плохой пищеварений?
— Ещё раз такое слово, и я не посмотрю, что ты мой друг, и мы пайку делили.
— Эээ, не злись.
— Я сказал.
Невероятный грохот перекрыл все звуки.
Впереди обрывалось Антраурское ущелье, внизу шла вражеская колонна, транспортирующая нефть и сжиженный газ в глубоких цистернах. Это был стратегически - важный объект. На пригорках и склонах гор стояли наши танки и БТР – ы, как нахохлившиеся кошки, вцепившись в прогретый камень, и мне человеку не военному, казалось, что они там каким-то чудом держатся и не срываются вниз.
На той стороне взметнулась белая ракета – сигнал к атаке, и, разрезая твёрдый, но разряженный воздух, описала дугу. Прежде чем она исчезла, мир погряз в глухоте, вызванной непрерывным артобстрелом из сорока восьми зенитных орудий. Когда глухота пропала, дно ущелья превратилось в искорёженную железную ванну из ржавого металла, крови и камней. Спасти средства не удалось, а почва ущелья пропиталась нефтью.
Через час я приступил к операциям. Я в своей жизни никогда не видел столько мяса. Развороченные ноги и руки, оторванные и вырванные куски тел.
Ещё в институте, на практике, из нас студентов многие падали в обморок от вида препарируемого трупа. Не все могли выдержать запах набрякшей смертельной зеленью человеческой плоти. У нас учились и девушки, хотя, как известно – из девушек хирургов не бывает, но на факультете я помню и таких. Тогда уже в Курдистане дул западный ветер свободы, который вместе со свежестью суждений приносил и мусор чужих обычаев. Это была новая волна женщин. Их называли «эмансипэ», они ходили в мужской одежде, они не прикрывали лиц. Вот они-то и поражали нас своим поведением. Они могли пить колу через трубочку, держа бутылку 0,6 холеной ручкой с наманикюренными ногтями, другой рукой копаясь в распластанном на столе кишечнике.
Вот бы их сюда. Одно дело - труп.
Анестезия была аналоговой - курдский героин. Не всегда чистый. Брату поставляли его прямо с полей, по которым бегали сборщики и бинтами снимали с трескающихся головок «чернявку» – опий сырец. Эту «мазь», выкипяченную из тряпок, потом очищали от примесей в ржавых баках в разрушенных зданиях. Такая походная химия. Ангидрид ценился в этих группировках больше чем само сырьё. Брат менял порошок на оружие. Героин носил в целлофановом мешке абрек по кличке Чухон. Фараз всегда ездил на встречу один, и никто не ждал его обратно. Но всякий раз он возвращался, и в кузове вместо кучи АК - ашек, лежал героин. Его размешивали в медном тазу и варили на костре, а синеватые кристаллы растворялись как куски алюминия, если их сбросить в плавильный бассейн металлургического завода. Ошмётки людей без ног и без рук смеялись и улыбались, когда я им отпиливал кости и вырезал опалённое, чёрное от пороха мясо. Их рвало от героина, но это им тоже нравилось. А меня рвало от сладкого запаха, который бывает только на продовольственном рынке, где за мутным стеклом выставлены красные коровьи мышцы, окровавленное филе овец и лошадей. Но это животные. Люди пахнут хуже. Тем более, если они ещё живы.
Мне никогда не забыть первое впечатление детства. Это когда я впервые столкнулся своим лицом с костяным черепом Всеотнимающей.
В Гурбан – Байрам дождь висел мельчайшим бисером над городом. С раннего утра даже камень домов начал кричать о Пророке (да благословит Его Аллаh и приветствует), рассёкшем луну на две части и оседлавшем крылатого коня. В этот день меня впервые взяли на праздник. Отец, окончив молитву, сложил коврик в шкаф и сказал мне:
— Ну вот, Фарик, теперь ты стал взрослым, собирайся.
Мы вышли на улицу и отправились на площадь. Вокруг ходили радостные люди и приветствовали друг друга. Атмосфера праздника летала в воздухе. На площади было столько народу, сколько я ещё никогда не видел.
Я навсегда запомнил этот день не потому, что он был такой радостный. Тогда я впервые увидел смерть. Я заглянул ей в глаза, плачущие овечьими слезами. Пёстрые одежды и кровь на жертвенном алтаре, чистый воздух и последний крик безвинного животного. С той поры я не могу есть мясо. Мне стало казаться, что в тарелке я найду варёные овечьи глаза, подёрнутые мутью предсмертного ужаса.
После операций я всегда сплю. И вместо неровных краёв человеческой плоти мне снятся цветы и небо. Оно такое голубое, что больно смотреть. Но ничего, ещё не всё кончено.
Каждое утро начинается с крика Абдуллы, он один всё ещё на что-то надеется, — в семь часов он взбирается на какую-нибудь возвышенность для того чтобы кричать, задрав бородатое лицо к небу, и его хриплый голос расходится волнообразно в пространстве, расширяясь подобно кругам на воде, если бросить в неё круглый и ровный камень.
В лагере жестокая дисциплина. Неподчинение приказу – смерть. Употребление наркотика или алкоголя во время привала – смерть, или ещё хуже. Хотя, что может быть хуже неё. Но, может. Одного проштрафившегося бойца брат выгнал из лагеря. Он забрал у него одежду и оружие. Да. Это будет похуже смерти. Боец кричал и умолял пристрелить его. Я знал его. Этого бойца. Его звали Мехмет. Кто-то нашёл у него бриллиант, который он взял в доме одного зажиточного чанши в недавно завоёванной деревне. Он не отдал его в общую кассу, а спрятал у себя в палатке.
— Ты же был в тюрьме? – спрашивал его мой брат, когда Мехмета поставили в круг его бывших однополчан.