Страница 2 из 49
Норковая шубка, разбрызгивая искры, скрывается в толпе, я вижу девушку глазами моего сына. Под этим взглядом кокетливая фигура ломается, её сносит вбок каким-то давлением, я даже как будто слышу скрежет металла и какое-то бульканье.
— А потом она умерла от кессонной болезни в сто сорок третьем под Новоорловском, — вещает голос, приглушённый одеялом.
— Что ты с ней сделал?
— Она столкнулись с ужасом в чистом виде, и это была твоя бездна. Ты ещё так далека от себя.
— Ты омерзительное создание! И смешон, к тому же, — говорю ему я.
— Ты не понимаешь — всё вокруг сделано из тебя.
5.
Сегодня я решила от него избавиться. Я увезла его далеко за город, и там оставила на скамейке в заброшенном парке. Когда возвращалась домой, всё ближе чувствовала радиацию всепрощающих глаз. Он лежал на диване, в своей обычной позе и смотрел в потолок.
Все зеркала в квартире были сломаны, и осколки как лезвия ножей выглядывали из рам.
Ночью я приоткрыла дверь и положила его на порог в надежде, что его продует, он заболеет и умрёт. Он заболел, и температура его тела была восемьдесят градусов. Несмотря на позднюю осень, на улице вновь наступила жара, такая, что не возможно было вздохнуть.
— Я принёс тебе любовь, которой ты не знала никогда, я пришёл, чтобы разрушить твою иллюзию, что ты выстроила в себе в годы беспросветного одиночества и невежества, я уничтожу твою паранойю и открою дорогу к себе.
— Мне не нужна твоя любовь, я - орлица, питающаяся червивой падалью ненависти, я не приемлю ничего из других миров. Я ненавижу. И это моя любовь.
Эти слова выходят из моего рта, но я чувствую, что говорю их не я. Как будто я втянута в какую-то странную игру между добром и злом, чью-то игру.
Я начинаю вытаскивать трубки из своего тела, холодея от озарения, что все эти существа работают на моей энергии, и что я могу им перекрыть поток.
Мой сын беззвучно кричит, изо рта у него вылетают красные цветы, превращающиеся в облака, глаза сгнивают такой великой любовью, что больно смотреть. Трубы разрывают пергамент глухоты, всё заваливается набок и истекает дьявольской трелью Тартини .
6.
Мы стоим на плоской крыше, а внизу простирается чудовище-город. Медные инфразвуки, как его ореол, овевают взлохмаченное человекопитающееся тело. Звук поднимается от квадратных остановок, плывёт по кривым улицам, втягивается в пластмассовые окна и растворяется в серой чешуе стен. Он осязаем, он материален. Я вижу его, он мне знаком.
Когда-то мне взаймы приснилась чужая жизнь. Гандхарвы ныли в глиняные стержни, сокрушая витрины вечной летаргии. В чёрных дырах нас находила Милость и сжигала как падаль. Безжалостная Милость, сжигающая Милую Падаль. Тогда я уже ни во что не верила. Вспарывая каждую ночь бесконечную сеть снов, выглядывающих в меняющиеся окна, я находила лишь всеохватывающее инкогнито одиночества. Я жила под чужими именами. Я теряла себя в непонятной гонке, пряча своё больное сердце от резиновых рук. Меня травили зелёным глазастым хлебом, на котором зарождались новые пенициллиновые цивилизации, мне рвали ржавыми будильниками утро, меня учили проливать слёзы над тем, что уже изначально было обречено. Заставляли стучать головой в стену, требуя верить, что за мной придут.
7.
Птицеголовый и Шакал такие приколисты. Когда они появились здесь, весь мир прогнулся сам в себя и перестал себе верить.
В синюшнем трамвае, где из-за грохота не слышно ругательств и на колдобинах подпрыгивает гражданское мясо тел, Шакал подсел к какому-то влюблённому, улыбающемуся до ушей хипстеру, и, как это называется в определённых кругах, привил ему шизу, что объект его воздыханий на самом деле не отвечает ему взаимностью. Почему тогда она отказывается жить с ним в одной квартире, отдельно от родителей, почему она сказала любить её такой, какая она есть, или отваливать на все четыре стороны? Она пользуется им когда ей хочется нежности, как большим жёлтым львом, с которым спит, эдакий тупой няшка, но это не любовь, о нет, конечно же не любовь. Хипарёк похлопал ушами, пробитыми громадными тоннелями, набрал номер телефона и тут же послал недоумевающую пассию на три русских буквы. За четыре остановки они посеяли такое непонимание среди граждан, забивших железный гроб трамвая, что можно было только удивляться. Кондуктору они навязали любовь к зайцам, контролёрам – презрение к деньгам, пенсионерам – тёплые чувства к правительству.
Вы скажете - гипнотизёры? Нет, просто Птицеголовый и Шакал – генераторы дуальности. На самом деле их зовут Анубис и Тот. Если вы где-то увидите их нахальные рожи, бегите оттуда, иначе вы перестанете понимать сами себя, а скорее начнёте понимать других. Птицеголовый и Шакал – те ещё чуваки.
8.
Белый цвет. Кругом один белый цвет, как абсолютное ничто. Даже вакуум – это относительное ничто, потому что он учит дышать, так же как смерть учит жизни. Белый цвет не учит ни чему. Он отторгает от себя всё, одновременно поглощая. Он недосягаем. Он может быть красным, оранжевым, синим, зелёным, но он предпочёл быть белым.