Страница 42 из 76
Мне часто снится Рим. Ослепительная белизна зданий и синева неба, цветущие сады в апреле и благоуханная тень пиний в августовскую жару. Память почти стёрла детали, оставив плоские, лишённые объёма абрисы, но навязчиво возвращает меня на родные улицы и площади, словно хочет доставить лишние страдания. И утром я чувствую себя разбитой и беспомощной, я хочу вернуться обратно в сон, наполненный красками и эмоциями, но перед собой я вижу плоскую и замершую реальность.
Когда я только приехала в Англию, Рим снился мне очень редко. Я надеялась вернуться обратно. Он сам сказал, что, как только я дам жизнь ребёнку, то могу уехать, если захочу. Я знала, что семья не отвернётся от похищенной дочери, не лишит меня убежища и утешения. Скорее всего, меня бы отправили в какой-нибудь далёкий монастырь под вымышленным именем, пожертвовав предназначавшееся мне приданое, теперь уже поделенное между братьями, на нужды монастыря, чтобы оторванной от светского мира дочери в нём жилось комфортно.
Поэтому я нехотя изучала английский язык, которому пытался научить меня Валентин. Мой милый, надёжный друг! Если бы не он, я бы умерла, я бы не выносила своё дитя: одиночество и апатия съедали мой разум, отдаление от Бога постепенно прививало мысли о самом страшном грехе, который может совершить человек. Я была готова разбить голову о стены, задушиться собственными волосами, но любыми силами сбежать из тюрьмы, где, волею судьбы и Винченцо Креденце, я и моё не рождённое дитя стали заложниками. Валентин помог мне выжить в то страшное время, своим примером он наделил меня силой и стойкостью. И я приготовилась к тому, чтобы дать жизнь ребёнку и отправиться обратно в Рим. Я знала, что это станет сложным шагом для меня, но иного выбора я не видела.
Всё стало иначе, когда я впервые взяла своего сына на руки. Я была слаба и измучена, душа еле держалась в теле но, посмотрев в его серо-синие глаза, я поняла, что я не оставлю его одного. Я не дам его отцу использовать моего ребёнка. Я должна его защищать, любить, растить, потому что кроме меня у него никого в мире нет. Я прижимала к себе розовый сопящий комочек, и слёзы текли по разгорячённому лицу от понимания, что я отсекаю от своей судьбы мирную монастырскую жизнь, отказываюсь от светлого будущего в любимой Италии. И остаюсь в холодной Англии, где за туманами не видно неба, где солнце греет вполсилы, а воздух пахнет лесом и сыростью, а не цветами и горячим камнем. Но зато у меня появился сын. Часть меня, моё сокровище. И я его никому не отдам.
Винченцо раньше меня понял, что я никуда не уеду. Это было ему только на руку. Он принял решение отправить меня из замка прочь, понимая, что ребёнок должен жить в других условиях. Он должен видеть небо и солнце, развиваться и двигаться. У него большие планы на это дитя, его сын должен получить от мира как можно больше знаний и навыков. Он ещё понадобится своему отцу в будущем.
Мне было жаль покидать Валентина. Он стал для меня братом и другом, которого у меня никогда не было. У меня, избалованной девочки из аристократической семьи, никогда не было друзей: были слуги и нянюшки, кормилицы и окружение таких же избалованных, как я, дочерей аристократов, политиков и купцов. Мне не о чем было говорить с ними, их интересы вертелись лишь вокруг светских сплетен, богатых женихов и драгоценностей. Были у меня и старшие братья – вечно занятой, всем видом показывающий, насколько ему не до меня, Францеско и предпочитающий общество книг и путешествия молчун-Витторио. Они всегда смотрели на меня, как на шаловливого котёнка, как и положено старшим братьям смотреть на надоедливую, шаловливую сестру, в которой не чают души мать и отец.
Мне даже не дали попрощаться с ним. Когда ранним утром на пороге появились два облачённых в рясы служителя ордена и кормилица Мэри с Николасом на руках, стало ясно, что Винченцо отсылает меня и моего сына. У меня не было времени сочинять записку по-английски, и я написала на своём родном языке несколько торопливых фраз на белом листе. Я пыталась выразить боль и страх, что охватили меня в тот миг перед новым шагом в неизведанную жизнь, на которую меня обрёк сам дьявол во плоти. Я написала, как буду тосковать по нему, как будет не хватать мне его уроков, его рассказов. Я выразила робкую надежду, что когда-нибудь мы снова увидимся, пусть через много лет, и тут же похоронила её внутри себя. Это было бы настоящим чудом, а в моей жизни не осталось места для чудес.
Я попросила одного из служителей ордена передать записку моему другу и, как ни странно, он согласился. Валентина здесь уважали за его стремление научиться всему, что связано с борьбой против демонов, возможно, даже побаивались. Человек-тень кивнул и спрятал записку в кармане рясы, и мы отправились в путь.
До места мы добрались лишь к вечеру. После долгого заточения в стенах замка, где весь мой мир был запечатлен в деревянной раме окна, я чувствовала себя птицей, выпущенной на волю. Я жадно вдыхала свежий воздух, пахнущий сыростью и начавшей пробиваться сквозь черноту земли травой, разглядывала сквозь оконце кареты проносящийся пейзаж. Всё то время, пока мы ехали, я пыталась понять, отчего же Винченцо отослал нас из замка. Действительно потому ли, что решил обеспечить сыну детство вне стен религиозного склепа? Или потому, что разочаровался в своём сыне?
Во время крещения Винченцо пристально смотрел за каждым движением пастора, прислушивался к каждому вздоху своего сына, словно коршун, наблюдающий с ветки за кроликом. Ждал ли он какого-то божественного знака, мыслил ли, что дитя должно обладать какой-то святой силой? Но никакого чуда не случилось: пастор трижды погрузил малютку под воду, от чего он раскричался и беспокойно задвигал ручками и ножками, а после этого дитя передал отцу. Отец долго смотрел в глаза Николаса, водил пальцами по лбу, словно хотел увидеть под ними отметину. Но ребёнок остался тем же, каким и был до крещения. Винченцо передал сына мне в руки и потерял к нему интерес. Через два дня нас отослали в Холлрив.