Штамм 13: Анахронизм

– Я никогда и никого не любила так сильно, как его. Он был смешной, глупый и смелый до абсурда. Ходил по госпиталям и приводил в чувства безнадежно больных людей, возвращал им желание жить. Он выучил японский за год, он сам стал похож на коренного японца, суетной, шутливый, непоседливый, дерзкий. Мы могли спорить часами обо всем на свете, а потом приходил Джей и разнимал нас прежде, чем мы переходили к драке. Это было чудесно, потому что нас всегда было трое, и мы были настоящими друзьями. Это было чудовищно, потому что за два года я так и не нашла смелости, чтобы признаться парню в своих чувствах.

– Вы больше не видели друг друга?

Кэс качает головой.

– Это было сильное землетрясение. Ничто не предполагало второй толчок, когда мы помогали людям выбраться из развалин. Он сказал, что слышит крики на нижних этажах и отправился туда один, потому что мы проигнорировали его просьбу, его мольбу. Он ушел туда один, когда все верхние этажи обвалились.

Я подношу руку ко рту и чувствую, что Кэсси сейчас разрыдается снова, но этого не происходит.

– Нам сказали, что он умер там, под завалами, что его тело забрали в Америку, а нас отпустили только через полгода. Я сильно изменилась после его смерти. Мне стало плевать на себя и свою жизнь, я... просто существовала. Пошла в наемные бойцы к мятежникам, убивала людей, училась делать взрывчатку. Заработала репутацию колкой на язык стервы, но это было прикрытием. Прикрытием пустоты и гнили внутри меня.

Кэсси допивает остатки чая и смотрит на меня. Слезы на ее щеках высыхают, и ее лицо снова становится болезненно бледным, неживым и тусклым.

– Вот моя история.

Я киваю и опускаю взгляд.

Когда раздается рев приближающейся машины, я медленно подхожу к окну и наблюдаю за тем, как джип останавливается у дверей дома. Я отворачиваюсь и закрываю глаза, кровь стучит в висках, потому что теперь мне странно выбегать на улицу, бросаясь навстречу Алексу. Мне страшно оставлять Кэсси одну.

И когда он сам входит в комнату, я заминаюсь, смотрю на него без улыбки, без радости, без восторга. Но когда он протягивает руки и обнимает меня так крепко, как будто во мне – целый мир, я пропадаю и чувствую себя по-настоящему счастливой.

– Когда ты перестанешь сбегать? – шепчет он очень тихо, так, что слышу только я.

– Это у меня в крови, ты же знаешь.

И тогда я впервые улыбаюсь. Отпускаю его руки, отхожу в сторону, заглядываю в дверной проем, откуда выплывает самодовольная мина Хэла, и обнимаю его тоже и взлетаю на несколько сантиметров над полом, как и всегда. Для меня он большой старший брат, каменная стена, которую невозможно разрушить и тайную сложную связь между нами невозможно разрушить тоже.

Но самое странное происходит после. Когда я замираю между Хэлом и Алексом, Кэсси встает у кухонного стола, открывает и закрывает рот, глядя на нас. Она не может ничего сказать, она даже дышать не может, потому что ее лицо снова краснеет, а по щекам бегут слезы.

– Как? – шепчет она, и я совершенно ничего не понимаю, протягиваю руки вперед, чтобы удержать Кэс потому что она дрожит слишком сильно, но Хэл меня опережает.

– Столько лет... – шепчет она, глядя ему в глаза, а он просто держит ее за плечи, не приближаясь и не отдаляясь, заметно бледнеет, становясь настоящей статуей.

– Кэсси, – начинаю я, но мой голос обрывается, и больше из горла не вырывается ни звука.

– Ты был мертв... – шепчет она, и тогда Хэл притягивает ее к себе, зажимая в объятиях.

– Не все, что лишь кажется мертвым, на самом деле мертво.

***

Снежинки – самые беспечные неживые существа. Они играючи налетают друг на друга, соединяются в снежные хлопья и растворяются в ночном промозглом воздухе. Они делают это непреднамеренно, но по чьему-то тщательно проработанному плану. Плану того, кто знает, что человек, посмотревший на эти снежинки, будет долго улыбаться и хранить в себе их задор.

И когда я смотрю на них, знаю, что природа идеальная в деталях и гармонична в целом. Но в целом она не идеальна, а мелкие снежинки далеки от гармонии, как и мы, люди. Мы тоже никчемные частички льда и внутренней энергии.

– Где твои крылья? – раздается позади, но я не спешу оборачиваться, жду, когда Алекс подойдет поближе, когда почувствую его теплое дыхание.

– Оставила во сне.

– Ты там больше ничего не теряла?

Он опускается на подоконник рядом со мной, и я не сдерживаюсь, не могу оторваться от его глубоких синих глаз, и он протягивает руку вперед, касается моей щеки.

– Иногда мне кажется, что потеряла, но я не знаю, что и где. Иногда мне кажется, что все вокруг идет совершенно неправильно, глупо, бессмысленно, потому что я не могу найти деталь, которая объединит разрозненные события в одну картину.

– Единственная возможная деталь – это ты, Белль. Ты понимаешь, как нам врали, когда говорили, что мы – не пуп Земли? – смеется Алекс. – Ты центр всего мироздания, потому что это твоя жизнь, твоя история. Моя история развивается в другом мире, как и Мелиссы, и Роджерса, и Хэла. Единственное, что вносит свои поправки – это тот факт, что наши миры пересекаются и порой в самых неожиданных местах.

Я улыбаюсь и закрываю глаза. Крепко сжимаю его руку, хочу, чтобы он не замолкал, продолжал говорить, а я бы засыпала под его голос, я бы летела в белый туман и разглядывала мельчайшие детали мироздания.

– Почему истории любви заканчиваются одинаково? Почему они, такие разные, сумасшедшие, абсурдные, приводят к классической шекспировской смерти одного из возлюбленных?

– Может, для самого большого счастья нужна самая большая боль?