Дюна

Он ушел от Алии,

Небесного чрева!

Святой, святой, святой…

Охваченный огнем песок

Противостоит нашему господину.

Он видит Без глаз!

В нем живет демон!

Святое, святое, святое

Уравнение

Он решил

Самопожертвованием.

После нескольких дней бешеного извержения энергии крепость замерла в противоестественном спокойствии. Этим утром ее заполнили люди, но они разговаривали шепотом, придвинув друг к другу головы, ходили неслышно, будто тени. Отовсюду собирались стражники, вызывая хмурые недоуменные взгляды новообращенных. Видя, что стражники вооружены до зубов, новообращенные быстро улавливали общее настроение и тоже начинали двигаться незаметно, будто украдкой. Повсюду велись разговоры о прожигателе камня:

— Он говорит, что пламя было сине-зеленым и пахло адом…

— Эльпа глупец. Говорит, что скорее покончит с собой, чем примет глаза от тлелаксу.

— Мне не нравятся разговоры об этих глазах!

— Муаддиб проходил мимо и окликнул меня по имени.

— Как же он видит без обоих глаз?

— Ты слышал, многие уходят? Все в страхе. Наибы говорят, что соберутся в сьетче Макаб на Большой совет.

— А что они сделали с панегеристом?

— Я видел, как его провели в комнату, где совещаются наибы, Ты только представь себе: Корба — под арестом!

Чани проснулась рано, разбуженная тишиной в крепости. Проснувшись, она увидела, что рядом сидит Пол. Его глазницы были обращены куда-то вдаль. Ожоги вокруг пустых глазниц были залечены. Инъекции и мази сделали свое дело, но Чани чувствовала, что радиация проникла глубже.

Она ощутила сильный голод. Рядом с постелью стояла еда — спайсовый хлеб, сыр.

Пол жестом указал на пищу.

— Любимая, ты должна много есть! Я это знаю.

Чани едва сдержала дрожь, когда он направил на нее свои пустые глазницы. Она уже перестала спрашивать у него объяснения происшедшему. Он отвечал так странно: «Я крещен в песке, и это стоило мне гибкости и веры. Кто теперь будет торговать верой? И кто — покупать?»

Что он хотел сказать этими словами? Он отказался даже обсуждать глаза тлелаксу, хотя, не считаясь с расходами, купил их для всех, кто разделил его несчастье.

Удовлетворив голод, Чани снова скользнула в постель и оглянулась на Пола, отметив его усталость: угрюмые морщины у рта, темные волосы взлохмачены после сна, который не принес облегчения. Он казался таким опустошенным и далеким. Она позвала его:

— Любимый… единственный…

Он наклонился к ней и поцеловал ее лицо.

— Скоро мы вернемся в нашу пустыню, — прошептал он. — Теперь уже недолго…

Она вздрогнула от чувства бесповоротности в его голосе. Он крепко обнял ее:

— Не бойся, моя сихайя. Забудь загадку и прими любовь. В любви нет загадки — любовь приходит от жизни. Ты чувствуешь это?

— Да.

Она прижала ладонь к его груди, считая удары сердца. Его любовь взывала к ее душе, душе Свободной. Его магнетическая власть окутала ее.

— Обещаю тебе, любимая, — сказал он, — наш сын будет править такой империей, в сравнении с которой моя теперешняя — ничто. Такое величие, такие достижения искусства…

— Мы сейчас здесь! — возразила она, сдерживая сухое рыдание. — И… я чувствую, что у нас осталось так мало времени…

— Перед нами вечность, любимая.

— У тебя может быть и вечность. У меня же только «сейчас».

— Но «сейчас» это и есть вечность. — Он провел рукой по ее волосам. Она прижалась к нему, коснулась губами шеи. В ее чреве зашевелился ребенок, и она ощутила его движения.

Пол тоже почувствовал это. Он положил руку ей на живот и сказал:

— Маленький правитель Вселенной, подожди своего часа! Это мгновение принадлежит мне.

Она удивилась, почему он всегда говорит в единственном числе. Сказали ли ему врачи? Она порылась в памяти, удивляясь тому, что это обстоятельство никогда не обсуждалось ими. Он, конечно, знает, что она носит двойню. Она поколебалась, надо ли говорить об этом. Он должен знать. Он знает все. Его руки, его рот — все в нем знает ее.

Она сказала:

— Да, любимый. Это вечность… она реальна.

И плотно закрыла глаза, чтобы при виде его пустых глазниц ее душа не переселилась из рая в ад…

Когда они начали одеваться, она сказала:

— Если бы только люди знали силу твоей любви…

Но его настроение уже изменилось.

— Нельзя строить политику на любви, — сказал он. — Людей не устраивает любовь, она слишком беспорядочна. Они предпочитают деспотизм. Слишком большая свобода порождает хаос, мы не можем допустить этого. А как сделать, чтобы деспотизм внушал любовь?

— Ты не деспот, — возразила она, повязывая на лоб незхони-шарф. — Твои законы справедливы.

— Ах, законы, — он подошел к окну и отдернул занавесь, как если бы собирался выглянуть наружу. — Что такое законы? Контроль? Закон процеживает хаос, и что же проходит сквозь сито? Ясность? Закон — наш высший идеал и основа нашей природы. Не нужно слишком пристально вглядываться в закон. Сделай это и увидишь рационализированные интерпретации, узаконенную софистику, убеждение, основанное на прецеденте. Найдешь ясность, которая суть другое наименование смерти.

Чани плотно сжала рот. Она не могла отрицать его мудрость и проницательность, но такие настроения пугали ее. Он ушел в себя, и она ощутила его внутреннюю борьбу. Как будто он взял лозунг Свободных: «Никогда не прощать, ничего не забывать» и обернул его вокруг себя.

Она подошла к нему вплотную. Вечерний закат причудливо расписал небо золотом и багрянцем. Холодный верховой ветер, несущий с собой фонтаны пыли, разбивался о Защитную стену.

Пол почувствовал рядом с собой тепло Чани и мгновенно набросил покрывало забытья на свое видение. Просто стоял, ни о чем не думая, но время отказывалось остановиться. Он вдохнул тьму, беззвездную, бесследную. Слепота поглотила его, осталось лишь удивление перед звуками, составляющими Вселенную. Все вокруг него опиралось на единственное чувство — слух и оживало лишь тогда, когда он касался осязаемых предметов: занавесь, рука Чани… Он поймал себя на том, что вслушивается в дыхание Чани.

«В чем же вина того, что только вероятно?» — спросил он себя. Его мозг нес в себе огромное количество воспоминаний о несбывшемся. Ведь каждое мгновение реальности имеет бесчисленные проекции, мгновения, которым не суждено осуществиться. Он помнил это несбывшееся прошлое, и тяжесть воспоминания угрожала поглотить его настоящее.

Чани оперлась на его руку. Он чувствовал ее тело — мертвое тело, уносимое водоворотом Времени. Воспоминания о Вечности грозили захватить его целиком. Видеть вечность — значит быть открытым для ее капризов, быть угнетенным ее бесконечными измерениями. Личное бессмертие оракула требовало расплаты: прошлое и будущее совмещались во времени.

Снова из темной ямы поднялось видение. Оно было его глазами. Оно двигало его мышцами. Оно вело его в следующий момент, в следующий час, в следующий день… пока он не почувствует, что он здесь!

— Пора идти, — сказала Чани. — Скоро Совет…

— Алия займет мое место.

— Она знает, что надо делать?

— Знает.

День Алии начинался со смены караула во дворце, под ее окнами. Сегодня она увидела там смятение, услышала многоголосый неразборчивый гул. Картина прояснилась, когда она разглядела узника, которого привела охрана. Это был панегирист Корба.