Страница 3 из 113
– Вот зачем отрезала? — в очередной раз возмущается она, будто забывая, что лысой я стала не по собственной прихоти — порой даже молчание не способно отгородить от чужого гнева, а иногда оно лишь подстегивает на эмоции.
Я люблю тишину, но не слышу ее уже давно. В голове почти не бывает тихо.
В теплых, покрытых старческой «гречкой» руках, растворяется головная боль, и я всегда искренне радуюсь наступлению ее смены. Но голову наклоняю все равно вперед.
Томительное ожидание действий от Ивана переходит за тридцатичасовой рубеж. Отведенный мною для него срок истекает по крупинкам. Шептуны, будто одоленные духотой, громко молчат, не забывая показать, что все еще рядом. Я откладываю книгу Кэрролла, устав смахивать со страниц клюквенные кляксы крови до того, как они успевают скатиться к корешку, оставляя за собой неровные каналы.
- Уходишь? – интересуется Иволга, занимающая кровать напротив. У нас с ней самые лучшие места — возле окна — и дружеские отношения: она угощает меня сигаретами, которые отнимает у других, и защищает. Подумать только, что я нуждаюсь в покровительстве… Но оно и к лучшему. Не знаю, чем именно, но я заслужила расположение Иволги, которая в нашей палате аналог пахана. Спорить с ней — себе дороже, а пойти против — значит подписать смертный приговор. В громоздкой, слегка оплывшей к сорока годам на больничной пище фигуре, в тяжелом взгляде «васнецовских» глаз, намекающих на маниакальные пристрастия, таятся демоны, которых боятся даже санитары. Хотя вру, те не боятся вообще ничего: ни беса, ни дьявола. Но женщина помогает усмирять буйных, находя в том некое развлечение. Или удовольствие. Или утешение. Ее лечат уже больше двадцати лет, и по вечерам Иволга рассказывает про «вязки», сульфозиновый «крест» и прочие прелести карательной психиатрии, да так, что Солнце, тонкая, прозрачная девушка, лежащая по левую руку от меня, всегда заливается слезами, пряча порезанные кисти рук под одеяло. Боится. Мы все боимся изолятора. Истории не меняются, и я знаю их наизусть, частично испытав на собственной шкуре, но все равно безучастно слушаю. — Уходишь.
– С чего взяла? — я аккуратно промокаю очередную струйку теплой юшки, разглядывая свои перепачканные пальцы. Шептунам нравится кровь, и ее цвет и запах, я чувствую их взбудораженность и скорее вытираю руку о наволочку. Все равно уже грязная.
– Разговоры. Слухи. Атмосфера, — коротко поясняет она, а я согласна киваю, хотя все равно не понимаю, как Иволга доходит до таких мыслей за закрытыми дверями палаты. Звериное чутье, не иначе. — Сигареты купи, как сможешь. Я буду ждать.
– Вернусь — принесу.
– Не вернешься, — качает она сальной головой, убирая волосы за уши. Всегда немного неопрятная женщина, тем не менее, для меня входит в круг лиц, с которыми я могу. Могу говорить, находиться рядом. Она, тетя Катя. Может, кто-то еще, но пока мне не хочется думать об этом, расширять список. Костяшек и так не хватает, чтобы добавлять после очередного разочарования новые имена. «Алина, Тамара, Оля», — начинаю про себя и тут же прерываюсь. Голова еще мутная, после нейролептиков требуется время, чтобы из желе снова сложился думающий мозг. Я умею прятать таблетки во рту, как никто иной. Пожалуй, ловчее меня в этом деле только Иволга, но лучше бы она их пила. Весной ее несло, и я, несмотря на дружбу, все равно боялась, что сегодня выбор жертвы может пасть на меня, но еще больше боялась, когда ее увели на месяц в изолятор. Весна кончилась, страх остался. Странные отношения, но каким им еще быть, если мы — в дурдоме? Я смотрю на нее и не верю, что после двадцати восьми дней там она все еще может двигаться и даже мыслить. Живучая.
– Басаргина, — санитар называет фамилию, и я понимаю, что зовут меня. Иволга поднимает голову. «Ну, я же говорила». Я киваю в ответ. «Увидимся. Сигареты принесу». Она хмыкает, словно не веря, но грозится пальцем, мол, смотри, обещала. Прощаться здесь не принято, но я тихонько касаюсь ее полного плеча, улыбаюсь Солнце и иду к выходу, неся с собой надежду на то, что эту палату снова уже не увижу.
– Аня, постой, — Солнце бросается следом, порывисто прижимаясь к моей спине. Светлые длинные волосы двигаются в такт каждому ее движению, будто танцуют вокруг хозяйки, и хоть сейчас я не вижу их, стоя неподвижно, но знаю. Она хватает меня за ладонь, проталкивая туда что-то твердое и прохладное, заставляя сжимать кулак вокруг маленького предмета. — Когда увидимся на свободе, отдашь. А пока береги, — шепчет она и добавляет уже громче, — уходи и не оборачивайся! Нельзя!
Я шагаю дальше, не давая воли думать о чужих поступках, но подтверждая просьбу молчанием. «Отдам».
– Матрас мой, — слышу, как за спиной Иволга рычит на кого-то, деля оставшееся после меня имущество, и улыбаюсь: путь назад мне заказан.
Позади остаются звуки из палаты, названной «зоопарком», гомон голосов тех, кто еще может говорить, и вой прочих. Двери третьего этажа смыкаются, словно закрывая за мной выход из ада.