Страница 120 из 134
— Они тебе тоже не сказали, майор? Большой секрет Воскресенских, большая семейная трагедия. Большой пиздежь, который они вешают всем лохам вроде тебя!
Напоминаю себе, что женщин, даже если они ведут себя как твари, бить нельзя.
— Ну, Светлана Алексеевна, просветите зятя, что подсунули ему сумасшедшую, которая дважды хотела выйти в окно и живет на таблетках, потому что иначе у нее едет крыша и дохнет кукушка! Расскажите, что она нажаловалась папочке на мальчика, который не так ее поимел, и того мальчика потом нашли дохлым в лесу! Расскажите, что впарили нормальному мужику больную на всю голову психопатку!
Что за хуйню она несет?
Пока я пытаюсь понять, вранье это или страшный сон, становится странно тихо. Чокнутая перестает дергаться и, даже освободившись из моих рук, не пытается снова накинуться на Йени с кулаками. И даже пьяной уже не выглядит.
Протягивает мне бутылку.
— Выпей, Антон, за упокой своей беззаботной жизни. Потому что, знаешь, тебя конкретно наебали. И не расстраивайся – не ты первый. Они всех имеют, это у них такой жизненный принцип. Сашку не продвигали по работе, пока он не согласился встречаться с их сумасшедшей доченькой. – Вика впихивает бутылку мне в ладонь. – Не знали, на кого спихнуть счастьице, потому что нормальные мужики с ней не могут, она же сумасшедшая. Чуть что – сразу жрет таблетки и становится овощем. «Здравствуй, яблочко» - так это называется.
Ее монолог прерывает пощечина тещи.
Крепкая, звонкая. У Вики чуть голова не отваливается, так резко ее сворачивает на сторону.
И только в наступившей тишине я вдруг замечаю, что Очкарик рассеянно пытается стереть красное пятно с ткани, прямо ладонями. Трет сначала медленно, а потом сильнее и быстрее, скребет ногтями и в кровь счесывает костяшки о вышивку.
Светлана Алексеевна пытается ее остановить, но она пятится и продолжает.
Без единого всхлипа плачет, и слезы текут по совершенно мертвому, без единой эмоции лицу.
Она такая потерянная, не живая, что внутри лопается какая-то странная струна, о которой я не знал еще минуту назад. Как будто… и мне больно тоже.
Она всегда успокаивалась, когда обнимал.
Всегда оживала. И переставала плакать, стоило погладить по голове и сказать какую-то забавную хрень.
Именно это я пытаюсь сделать, только краем уха, с опозданием, как будто сцена рассинхронизирована со звуком, слышу крик тещи:
— Антон, не надо!
Мои ладони только касаются плеч Очкарика.
Она резко вскидывает голову, смотрит на меня абсолютно темными глазами, потому что зрачки стали огромными и утопили всю зелень, словно черные дыры.
Что-то не так.
У нее ужас на лице: тихий, но настолько выразительный, что хочет переключить этот канал и не испытывать судьбу.
— Не… трогай меня, - просит затравленно, как будто я приставил ей нож к горлу.
— Йени, малыш, это я, все хорошо.
— Не трогай меня… пожалуйста, не трогай. – Она обнимает себя за плечи, совершенно неестественно заводит ладони куда-то как будто на лопатки.
— Йен, да ради бога, просто разреши мне…
Говорю, наверное, громче, чем собирался.
Потому что мне впервые в жизни страшно, потому что ситуация абсолютно вышла из-под контроля и просто не понимаю, что происходит.
Мой Очкарик… Она здесь – но ее здесь нет.
И я пытаюсь поймать ее, задержать, не дать влезть туда, откуда потом не достану.
Это просто интуиция.
Попытка повлиять хотя бы на что-нибудь.
Но становится только хуже, потому что она начинает трястись и громко, хрипло, как будто с ножом в горле, кричит:
— Не прикасайся ко мне!