Переплёт

Он, кажется, хотел добавить что-то еще, но потом цокнул языком, и лошадь пошла.

Рассвело. Яркое небо на востоке слепило глаза. Я опустил голову и уставился на прыгающие тени. По дощатому полу повозки текла красная струйка, подбираясь все ближе к моим ногам. Я смотрел на нее и думал: вспомню ли я Кляксу после того, как мне сотрут память? Или ее заберут у меня, как и все остальное?

Все забудется. Все воспоминания о Люциане: как он смотрел на меня, улыбался, смеялся над моими шутками; его прикосновения и каждый дюйм его тела; его худые изящные руки, грудь, затылок, поясница, и все, что он мне говорил...

Тебя это возбуждает, Фармер?Я не подведу тебя... Поверь мне... Позволь мне... Да.

Я люблю тебя.

Но эти слова он произносил лишь в моих фантазиях. Я зажмурился. Если еще раз прокрутить в голове все, что было, прежде чем я увижу переплетчицу, может, мне удастся сохранить хоть что-то. Может, что-то останется — не все, но хотя бы немного: первый поцелуй или последний; его последние слова, обращенные ко мне. Прошу, молил я про се-

бя; пусть мне останется хотя бы одно воспоминание; я готов отдать за это все что угодно; тогда я смогу переживать этот момент снова и снова, и даже если никогда не увижу Люциана, у меня сохранится память о нем.

— Хватит реветь, парень, — бросил Райт, — пол намочишь.

— Пусть ревет, — отозвался Эйкр с козел. — Переплетчица увидит, что он расстроен, и не станет задавать вопросы.

Я открыл рот, вдохнул и почувствовал соленый вкус на языке. Струйка крови, что текла по полу повозки, наткнулась на сухую травинку, лежавшую между отпечатком подошвы и торчащим гвоздем, и полилась в щель между досками. Представил, как кровь капает на дорогу, оставляя следы... Будто хлебные крошки...

В воздухе запахло иначе: потянуло густой влагой болот; где-то рядом раздался пронзительный, жалобный птичий крик. Других звуков не было: лишь грохот колес и быстрый перестук лошадиных копыт.

Я мог бы солгать. Или притвориться. Может, так мне удалось бы сохранить память и запереть воспоминания в своем сердце — в книге из плоти и крови. Никто бы никогда не узнал.

Если бы я знал о том, как происходит процесс отбирания памяти! Я представлял это как смерть: дверь, в которую мне предстоит войти, не зная, что ждет меня с обратной стороны. Кроме Люциана, никто никогда не рассказывал мне о переплетчиках.

Он знал, что со мной случится. Знал все это время. Мне стало трудно дышать. Даже вид книг был ему ненавистен. А все оттого, что... Меня накрыло осознание, гро-

мадное и абсолютное, как белое небо, и я понял, что всегда догадывался об этом, но ясно увидел только сейчас. Всем, кого соблазнял Люциан, стирали память. Это слово застряло в голове и не желало уходить. Да, соблазнял. Вот что произошло со мной: он соблазнил меня, зная, что рано или поздно все закончится именно так; возможно, думать об этом ему не хотелось, но он знал. И готов был рискнуть.

Прищурившись, я обратил взор к самому яркому участку неба. Перед глазами поплыл туман, защипало, но ничего не изменилось. Когда я повернул голову, на сетчатке отпечатался черный круг, закрывший лицо Альты.

Я нащупал в кармане записку. Даже если бы мне не мешало черное солнце перед глазами, перечитывать ее не было нужды; написанное отпечаталось в памяти. Люблю тебя. Обман, но как знать, быть может, почерк действительно принадлежал Люциану. Достал записку, вытянул руку и разжал пальцы. Ветер стих, листок бумаги упал вниз и застрял в зарослях тростника у дороги.

Когда мы миновали последний поворот и подъехали к дому переплетчицы, казалось, что он охвачен пламенем. Солнце садилось за нашими спинами, и все окна пылали яркой медью; я хоть и понимал, что огонь ненастоящий, по спине моей поползли мурашки, точно мне предстояло войти во врата ада. Я стиснул зубы и постарался не смотреть на дом; вместо этого повернулся к Альте, сидевшей в углу повозки. Она ссутулилась; глаза ее были закрыты. Несколько часов назад она очнулась и в растерянности спросила, где мы и куда направляемся, а когда ей ответили, не стала сопротивляться и убежать не попыталась. Я не знал, больно ли ей или

она просто боится. Райт дал ей водЫ; и она сделала несколько ГЛОТКОВ; избегая смотреть на меня. Лишь один раз после долгого молчания она произнесла: «Эм^ с тобой все в порядке? МожеТ; это и к лучшему». Но я не ответил. Не сказал я и о ТО М ; что за окровавленный мешок лежит на дне повоз- КИ ; а она и не спрашивала.

Мы свернули с тракта на тропинку ведущую к дому. В лицо дул теплый ветероК; к которому примешивались болотные миазмы. Я ухватился за край повозки и занозил ладонь. Каждый раЗ; когда мы подпрыгивали на ухабах, кольцо Люциана под моей рубашкой ударялось о грудь. Я представил, что будет со мной после; быть может, я выйду на свет, как шахтер из-под земли, щурящийся от яркого солнца, и все начну с начала, смогу опять влюбиться. Я снова стану невинным, и все будет как в первый раз.

Повозка скрипнула и остановилась. К горлу подкатил густой комок желчи. Я сглотнул, борясь с тошнотой. — Иди, — скомандовал Эйкр.

Но я не мог пошевельнуться. Все мысли улетучились. — Позвони в колокольчик, — с мрачным терпением продолжал Эйкр. — Скажи, что тебе нужен переплет. Она спросит, уверен ли ты, и о чем хочешь забыть. Тогда расскажи ей о Люциане. Ничего сложного. — Он пошарил в кармане и достал визитную карточку. — А если спросит, чем будешь платить, отдай ей это.

Я взял у него карточку. «Пьер /арне, фабрикант» — гласила надпись на ней. Перевел взгляд на другую руку, намертво вцепившуюся в край повозки, не зная, как заставить себя разжать пальцы.

— Эм... Прошу тебя.

Я взглянул на Альту. Райт тыкал ее пальцем в шею, улыбаясь во весь рот своей придурковатой улыбкой.

Тогда я встал. Надо сделать шаг, потом еще один, подумал я, и тогда, может быть, смогу дойти до двери. Я пообещал себе, что, сделав шаг, еще смогу передумать; но потом шаг превратился в два, в три, и я очутился на пороге и позвонил в колокольчик. Тот отозвался в доме нестройным перезвоном.

Через некоторое время открылась дверь. Переплетчица оказалась совсем старой и похожей на ведьму.

— Мне 11ужен переплет, — отчеканил я, словно рассказьшая выученный урок. За ее спиной виднелся коридор: темные панели на стенах, лестница, двери, ведущие в разные комнаты. В доме было темно; лишь красноватое пятно закатного света, просочившись сквозь оконную решетку, лежало на полу. Пятно цвета пламени или старого красного дерева, гладко отполированного, прочного... Я уставился на него, не желая смотреть в лицо старухе. — Мне нужно забыть. — Ты уверен? Как тебя зовут, мальчик?

Я ответил и, должно быть, не соврал, потому что перед ответом не задумался. Пятно света на полу померкло. Снаружи пылали солнце, небо и закат. Я старался думать только о них.

Не знаю, сколько времени прошло, но в конце концов она взяла меня за руку и повела по коридору в мастерскую. Я послушно следовал за ней; руки и ноги были как деревянные. Она отперла дверь. За ней оказалась тихая комната с грубо сколоченным деревянным столом, освещенным последними KocbttiH лучами закатного солнца. Переплетчица указала на стул, и я сел. Ее лицо выражало сочувствие; она словно говорила: расскажи мне все. Я все пойму.

— Надо подождать, — произнесла она. Мы долго ждали, и наконец последний луч солнца дополз до дальней стены, становясь все тоньше и алее с каждой минутой; биение моего сердца замедлилось, усталость взяла свое, и узлы напряжения, не дававшие мне расслабиться, начали ослабевать. Наконец она протянула руку и коснулась моего рукава. Я не отдернулся.

— Теперь можешь рассказать, — промолвила она. — Люциан, — ответил я, — мы повстречались в руинах старого замка. Зря мы забрели туда тем вечером.

ЧАСТЬ ТРЕТЬ XX

Глаза Эмметта Фармера вылезают из орбит. Он падает на колени и глотает свои воспоминания, как человек, которого заставляют пить воду, пока не лопнет его желудок.