Осёл и морковка

Один плюс: достигнув предгорий, мы покинули густонаселенные места и стали двигаться быстрее. Хотя радоваться этому у меня не было ни сил, ни желания.

Ночевки на природе становились все менее приятными, но более регулярными: трактиры и деревни теперь попадались не чаще чем раз в три дня. У меня от этого стало портиться настроение и я не сразу заметила, что Вэнь тоже загрустил. Но если меня все окружающее скорее раздражало, то его посетила глубокая тоска.

С каждым днем он становился все более унылым и апатичным, все глубже уходил в себя. Я сначала не поняла, что происходит, а когда до меня дошло, узнавать у Вэня причину его депрессии я не рискнула. Обратилась по секрету к Лею и он мне поведал, что где-то в этих горах учитель потерял свою жену и теперь, чем ближе к тому самому месту, тем ему тяжелее.

Выходит, мы зря согласились идти сюда с Леем? Но почему? Вэнь мог ему отказать с самого начала, я согласилась бы с любым решением учителя. Мне эта Сираза никаким боком не нужна.

Оставалось одно объяснение. Если принять во внимание, с какой настойчивостью учитель впихивал в меня знания, он хотел освободиться от звания учителя и уйти, как ушла его любимая. Сделать это в тех же местах, что и она, для его мировоззрения было естественно. Я уже довольно его узнала, чтобы понимать такие тонкости.

Если бы я не подслушала тот достопамятный разговор, мне бы и в голову не пришло так думать. Но я все никак не могла его забыть. Слово, данное Ти, держало учителя в этом мире, и только оно одно. Если он сможет выпустить в мир ученика, переставшего им быть, то сможет соединиться со своей подругой там, за гранью. А ученик — это я.

Кажется, мне удалось ухватить критерий, по которому хотейские мудрецы определяют срок ученичества. Ученик становится мастером не тогда, когда усваивает всё, что знает его учитель, а когда может идти дальше сам, не опираясь на чужую силу и знания, а используя собственную голову.

Если это так, то мое ученичество действительно скоро закончится. Основы, которую Вэнь в меня заложил, хватит, чтобы развиваться и без его помощи и участия. А то, что я душевно к нему привязалась и буду страдать, когда его не станет, не имеет значения. Значит, мне всего лишь осталось научиться жить без учителя.

Это оказалось бы не так уж трудно, если бы рядом был Армандо. Ну пусть не физически, пусть только во сне! Теперь, когда он исчез из моих снов и не пускал к себе, я вдруг поняла, что он давно уже стал мне дорог. Не так, как был Антонио, по-другому, но не меньше. Антонио был надежный якорь, который связывал меня с прошлым: с семьей, с домом, со всем, что было дорого Армандине-девочке. А вот Армандо стал спасательным кругом, который судьба мне бросила, когда всё прошлое было безвозвратно утрачено. Он мог бы стать будущим Армандины-взрослой женщины, и вдруг так нелепо и таинственно исчез.

Каждую ночь я искала подтверждение тому, что он жив и здоров, и каждую ночь получала ответ: жив, но не хочет с тобой разговаривать. Потом несколько дней было нечто странное, казалось, Армандо находится между жизнью и смертью. Я не успела выяснить, что же это такое, как вдруг он снова ожил, окреп, но не отказался от намерения от меня отгородиться.

Спросила Вэня, тот пожал плечами и предположил, что Армандо был тяжело, но недолго болен.

Но как?! Маги исцеляют себя сами в течение суток-двух, если дать им такую возможность. Магия сама затягивает раны и восстанавливает внутренние органы, даже заклинания не нужны. А тут пять дней подряд парень был ни жив, ни мертв. Я вижу только один вариант: он растратил резерв и сам себя поставил на грань выживания, а это может случиться только при очень серьезной угрозе. Да и то... Есть еще мысль: на него больного надели антимагические браслеты, а затем сняли. Смысла в этом никакого, но ведь могло быть? Люди мало что знают о физиологии магов и боятся их. Может, капитан корабля, на котором должны были везти Армандо, испугался, что больной маг способен на неконтролируемые действия и надел на него ограничивающие кандалы? А когда маг стал загибаться у него на глазах, догадался кандалы снять?

Вэнь подумал и сказал, что это возможно. У него и самого не получается придумать другие варианты. Но по большому счету мои волнения оставили учителя равнодушным. Мы все выше поднимались в горы, а он все больше впадал в апатию.

В один из дней я вдруг поняла, что развязка близка. Учителя вдруг покинули уныние и безразличие. С самого утра Вэнь был беспокоен, вертел головой, что-то высматривая, бормотал про себя какие-то хотейские вирши, доставал то один свиток, то другой, делал на них какие-то пометки, даже затребовал у меня каплю крови, но не захотел сказать зачем.

Когда Лей предложил остановиться на днёвку, обычно равнодушный к месту отдыха Вэнь на этот раз не согласился, а потребовал ехать дальше. Но не проехали мы и трех лиг, как вдруг он сам остановился и велел разбить лагерь. Да не такой, как мы разбивали для дневной стоянки, а полноценный. Он явно планировал, что мы тут останемся до утра.

Я на скорую руку приготовила обед, все поели, а затем учитель велел мне взять подготовленную им сумку и следовать за ним. Лея же оставил караулить осла и повозку. Тот был недоволен, но возражать не стал. Кажется, он раньше меня понял, что происходит.

Вслед за учителем я отправилась без всякой дороги между холмов. Шли мы долго, но внезапно он становился в совершенно неожиданном месте. Небольшой распадок весь густо зарос вереском, в центре него находился совершенно голый серый камень, напоминающий алтарь древних богов, только гораздо большего размера.

Учитель опустился перед камнем на колени, сложил руки лодочкой и начал молиться по-своему, по-хотейски. Я опустилась рядом. Ноги гудели, было холодно и неуютно. Зачем он меня сюда привел?

Закончив молитву, Вэнь обернулся и одарил меня такой грустной улыбкой, что я поняла: сейчас мы с ним прощаемся навеки. Так и оказалось.