Нулевой километр

У меня никого не осталось. Не осталось ни одного человека, с кем я могла бы быть откровенна, перед кем не пришлось бы выдумывать небылицы, умело прикрывая благополучием свою совсем не безоблачную жизнь.

Так будет с каждым, верно? Сначала она, теперь Соколова, предпочитающая дружбе с порочной охотницей за богатеями раздобревшую на домашней выпечке соседку… Также будет с детьми, которым просто не найдется места в моей неправильной жизни: Ярик, возможно, уже не станет бросаться яблоками, но и на простое «пока» никогда не найдет в себе сил, Ленка спрячет брезгливый взгляд за толстыми стеклами купленных мной очков, а Айгуль молча кивнет, тут же спрятавшись в комнате со своим облезлым котом. Это лишь дело времени и чем дольше я позволяю себе к ним привыкать, тем тяжелее перенесу расставание.

– Юлька? – вздрагиваю, вскидываясь на звук хриплого женского голоса ,и отчаянно хочу податься вперед… Прижаться к ее груди, и выплакать все слезы, что туманят глаза, заставляя металлическую кушетку расплываться… Упасть рядом с ней и спросить, почему все к кому я тянусь в конечном итоге выбрасывают меня на обочину, почему не проходят проверку расстоянием, легко находя мне замену? Почему я до сих пор не научилась улыбаться, смотря вслед предателям, а она так ни разу и не произнесла это заветное слово «прости»? Спросить и ощутить на своей спине поглаживание теплых родных ладоней…

– С Жорой что? В милицию забрали? – только глупо ожидать чего-то подобного от основоположницы странной человеческой традиции открещиваться от меня, как от прокаженной. – Не молчи!

– Хорошо все, – сглатываю, и теперь еле держусь на ногах, прибитая осознанием собственной глупости – зачем я пришла? Зачем стою здесь, разглядывая ее заспанную физиономию и почти не сопротивляясь алкоголю, до конца не выветрившемуся из крови, мечтаю найти успокоение в материнских объятиях? Зачем, если, по сути, мы с ней чужие?

– Хорошо. Жора твой на работе.

– А дети?

– Спят. Наверное… Лида, – обращаюсь к ней еле слышно и теперь прочищаю горло, удерживая на языке те вопросы, что ей, как матери, никогда не задам. – Мне нужно в Москву. Твой лечащий врач этого не одобряет, но я думаю, что тебе пора возвращаться.

Иначе я потеряю последнее, за что еще стоит держаться – Руслана, с которым всегда все предельно ясно и ножа в спину ждать не приходиться. Ему мою душу никогда не задеть.

– Заплачу медсестре, чтобы она ставила тебе капельницы на дому и, возможно, пару недель помогала по хозяйству.

– Но…

– У меня работа, – показ, от которого я едва не отказалась в пользу нелепых надежд, что мое пребывание здесь что-то может исправить. – А Голубев любитель приложиться к бутылке. Кто-то должен быть рядом с детьми, когда он переберет с выпивкой. Так что, если ты дашь согласие, в среду тебя выпишут.

– А как же Ленкина свадьба? – бередит мою рану и даже порывается дотянуться до костылей, когда я вздрагиваю от одного звука этого имени. – Случилось что? Ты сама на себя непохожа.

И встань она, не опусти руку раньше, чем пальцы коснутся мягкого упора, опали мои щеки обеспокоенным взором, так похожих на мои, глаз, я бы не стала мотать головой, уверяя, что у меня все в порядке… Пусть лишь на пару минут, но позволила ей вновь стать частичкой меня и заглянуть в самые потаенные уголки моего сознания:

– Их и без меня распишут, – только она вновь на подушках. Взбивает растрепанные волосы и неумело делает вид, что не видит ничего странного в этом ночном разговоре, который вполне мог подождать до утра.

– Ладно, – кивает и вновь прикрывает ноги больничным одеялом. А это не одеяло вовсе – наша личная Китайская стена, чьего падения миру не суждено увидеть…

Максим

Свет не горит. Лампы трещат и даже мои тяжелые шаги не способны перебить их надоедливое жужжание.

Ненавижу больницы. Ненавижу запах людских болезней, запах их веры непременно отдающий хлоркой и горькими пилюлями, ненавижу боль в глазах людей, занимающих стулья рядом с палатой родственника.

И пусть Щербакова раздавлена вовсе не жутким диагнозом или не радужным прогнозом лечащего врача, я бы с бо́льшим удовольствием оказался на темной улице под холодным не по сезону ливнем – любая клоака, лишь бы храп санитарки из сестринской не задевал моих ушей.

– Я надеялся, что мне не придется этого делать, – опускаюсь рядом с Юлей и наконец-то вытягиваю ноги, позволяя телу немного расслабиться.

– Утешать тебя, – поясняю, в ответ на ее удивленный взгляд, и, громко выдохнув, протягиваю снимки, которых она так и не касается.

Притворялась. Просто хотела быть здесь этой ночью, после того как многолетняя дружба полетела в тартарары, и нашла неплохое прикрытие в моем подбитом лице. А теперь сидит, безжизненным взглядом уставившись в залитое дождевыми каплями окно, и поражается очередному открытию, что вопреки всем законам природы молния бьет в одно место дважды.

– Ты лучше, – самое время это сказать, пока она не разревелась на моем плече, ведь желающих выслушать ее переживания я рядом не нахожу. – Лучше барменши из того чертового бара, лучше той блондинки, даже если совсем не умеешь пользоваться иголкой. Лучше своей Соколовой, пусть и живешь совсем не так, как этого хотелось бы обществу. Ты лучше, Юль, чем сама о себе думаешь. А если этого кто-то не понял, пусть идет к черту. Теперь давай плачь, жалуйся на свою подругу и поедем домой. Потому что я чертовски устал.

Ни от этого невыносимо долгого вечера, незаметно перетекшего в такую же бесконечную ночь, и даже не от поездки в целом. Устал день за днем убеждаться в мысли, что меня трогает ее одиночество. Трогают ее слезы, неважно, скатились ли они по щеке или до сих пор плещутся на глубине печального взора, трогают ее невысказанные слова, которые совсем не нужно облачать в звуки, ведь молчание порой куда красноречивей.

– Плач, только не разбуди пациентов, – кладу справку на пустующую сидушку и сцепляю руки в замок, всем своим видом демонстрируя полную готовность к задушевной беседе.

Ведь я и вправду готов. Готов делать вид, что понимаю каждую фразу из того бессвязного бреда, что она обрушит мне на голову; готов смотреть, как ее боль въедается в мою футболку, заставляя серую ткань идти темными пятнами; готов подставить плечо под ее острые ногти и даже не стану ее останавливать, раздери она мое тело до самого мяса. Готов кивать, когда она примется припоминать все обиды, скопившееся за столько лет их с Соколовой дружбы, и если потребуется, подскажу парочку не красящих женщину матов. Не потому, что должен, ведь отказавшихся ее выслушать и так уже предостаточно, и вовсе не из-за нимба, который в эту самую минуту по всем законам жанра должен расцвести над моей головой, окутывая стан золотистым свечением, а потому что хочу. И вопросом «почему» я сейчас не задаюсь…

Только вот ничего этого не происходит: ни шумной истерики, ни пьяных ругательств, ни ударов ее невесомых кулачков о мою грудь. Лишь все та же тишина, скупо приправленная треском лампы.

– Идем? – смотрю снизу вверх на поднявшуюся с жесткого стула начальницу , только сейчас замечая, как сильно она вцепилась пальцами в синюю ткань платья на своих бедрах, и, кривясь от прострела в боку, встаю следом. Но и шага сделать не успеваю, ведь готов я к чему угодно, кроме внезапно ворвавшейся действительности: ей нужны вовсе не разговоры…

Юля

Я могла бы сейчас соврать. Сказать, что поддавшись эмоциям, неосознанно потянулась к единственному источнику тепла в этом холодном безлюдном коридоре. Наплела бы с три короба, что дешевое пойло самого злачного бара в городе пробудило во мне неконтролируемое желание забыться в мимолетных ласках первого встречного. Могла бы списать свой порыв на внезапное головокружение или боль в ногах, уставших от высоких шпилек, и плевать, что моя обувка сиротливо выглядывает из-под лавки. Могла бы… Только врать здесь и сейчас мне совсем не хочется – я все понимаю и впервые радуюсь чьей-то жалости. Потому что без чужих рук просто рассыплюсь на миллиарды бесполезных атомов…