Нулевой километр

Завидует? Из-за этого щеки горят огнем, а глаза обжигают холодом?

– Посмотрим, как ты заговоришь, когда твой денежный мешок найдет себе кого-то получше. Кого-то, чья мать не пустила в свою постель половину района, а потом гадала, от кого же в очередной раз залетела!

– Ты что?!

– А разве не так, Лен? Весь город только и говорит, что тетя Лида мужей как перчатки меняет! Да и дочь недалеко ушла, одного мужика ей уже мало! Теперь ей молодого и свободного подавай!

– Снежана! – это Лена. В ужасе вжимается в кресло и прячет свой страх за поднесенной к губам ладошкой.

– Вон пошла, – а это я. И на моем лице вы сейчас не найдете ничего. Не одной эмоции, ведь носить непроницаемую маску я все-таки научилась. Довольно полезный навык, хочу вам сказать, ведь позволить себе расплакаться от стыда и обиды на глазах ликующей Ленкиной соседки последнее, что я бы хотела сделать. И вовсе не из-за ее слов о моей маме я вновь потуже запахиваю на груди железную броню, меня пугает тот внимательный черный взгляд, что сейчас намертво впился в кожу.

– Юль…

– Да наплюй, – Астафьева явно не переживает и просить ее дважды мне сегодня не придется: улыбается Соколовой и, подхватив свою безвкусную сумку из искусственной кожи, тянется к ручке.

– И да, Максим, если эта мегера перестанет таскаться за тобой как оголодавшая болонка, буду рада с тобой пообщаться. Могу и рукав на рубашке зашить, а то наша фифа выше пояса мужчин никогда не обслуживает.

***

Максим

Терпеть не могу бабские разборки. Не знаю, с чего женщины решили, что способность выдрать пару прядей с головы своей конкурентки прибавляет им парочку плюсиков в глазах наблюдающего за кошачьей дракой мужчины. Поэтому нужно отдать Щербаковой должное: в ситуации, где любая другая наверняка бы пустила в ход кулаки, она демонстрирует железную выдержку.

– А ты куда? – разве что голос, словно не родной, звенит напряжением, когда она поворачивается к своей побледневшей подруге детства и в удивлении приподнимает бровь.

– Ну как же она одна? Мы с ней такси возьмем, – Лена теряется, и бегает глазами по нашим лицам: на Юлю смотрит не дольше секунды, ведь наверняка до сих пор стыдится несдержанности хмельной Снежаны, а на меня поглядывает чуть дольше, с нескрываемой надеждой, что я не стану ее останавливать. Только у меня подобного в мыслях нет. Пусть убирается, ведь что-то подсказывает мне, что их дружба давно сдулась как мыльный пузырь, оставив после себя лишь влажное, играющее разноцветными переливами пятно под ногами.

– Прости. Она не в себе, сама не понимает что говорит. Я тебе позвоню... завтра или в воскресенье, – и даже эта бесполезная попытка оправдаться вызывает лишь раздражение, тут же приводя пальцы в движение. Стучу по рулю, и краем глаза замечаю, как протрезвевшая начальница вздрагивает в ответ на хлопок автомобильной двери. Вздыхает и медленно, словно прикладывает для этого последние силы, принимается вынимать из прически шпильки, складывая их на приборную доску.

Не знаю что это: желание хоть чем-то занять свои руки или жест отчаяния, ведь только за воздушным облаком легких кудрей ей удается скрыть от меня свое побелевшее лицо, но искать ответы на этот вопрос сейчас не хочу. Ее мертвенно-бледные щеки и губы, тронутые синевой от выпитого вина я определенно не желаю разглядывать…

– Ну вот и все, – шепчет, и от того как надломлено звучит ее голос даже по моему позвоночнику бежит холодок. Прокладывает дорожку до самых лопаток и навылет простреливает грудь, отчего даже ушибленный бок начинает гореть сильнее.

Наверное, так выглядят люди, только что бросившие горсть сырой земли в свежевырытую могилу; наверное, именно так звучит прощание с прошлым, вернуться к которому она не позволит себе даже в ночных воспоминаниях…

– Все, – киваю и отправляю окровавленную салфетку в окно, даже не на секунду не сомневаясь, что мои слова поддержки сейчас будут лишними. – Поехали домой.

В тишине. Без навязчивой музыки, растекающейся по салону, без ее всхлипов и моих болезненных вздохов, без разговоров о том, каким по счету стало это предательство в ее жизни. Потому что тишина необходима: ей, чтобы мысленно проститься с подругой детства; мне, чтобы понять, почему даже саднящие костяшки пальцев, оцарапанная скула и лишь чудом избежавший перелома нос, волнуют меня куда меньше, чем привалившаяся лбом к стеклу Щербакова…

Глава 32

Я не знаю, который сейчас час. Время будто остановилось, оборвалось, обозначив свое нежелание передвигать минутную стрелку жутким цокотом торопливых Ленкиных шагов по асфальту. Уверенных шагов, ведь догоняя петляющую по тротуару Астафьеву, подруга даже ни разу не обернулась. Не сбавила ход, замерев под моргающим фонарем, и не предприняла попытки разглядеть сквозь тонировку мою онемевшую от боли потери фигуру… Просто ушла, опережая июльский ночной ветерок и неспешно ковыляющих прочь посетителей «Нулевого километра», тем самым подписавшись под каждым брошенным Снежаной словом. Правдивым, но от этого как-то не легче, ведь истина оглушает – я вновь недостаточно хороша, и мне вновь предпочли кого-то другого…

Быть может, все дело в этом месте с таким символичным названием? Оно проклято, и плевать, что эта черная дымка разочарования избрала лишь мои плечи, чтобы осесть на бархатистой коже. Нулевой километр – чертова точка на карте, от которой паутиной расходятся тысячи извилистых дорог, и какую бы я сейчас ни выбрала, дальше пойду одна. Воистину обнулилась, ведь кроме пустоты внутри я сейчас ничего не чувствую…

– Поехали домой, – даже голос Максима не будоражит кровь, ведь она только что свернулась в венах от яда предательства. Забила сосуды и стала похожа на дождевую грязь, что расплескивают ботинками помятые байкеры, кажется, вовсе не стесняясь своих опухающих от гематом неприятных лиц.

Словно сломанная неаккуратным ребенком кукла послушно пристегиваюсь ремнем безопасности и упираюсь лбом в холодное стекло. Может, мне это только кажется и оно вовсе не обжигает кожу, но надолго меня хватает:

– Развернись. Нам нужно в больницу, – и еще неизвестно, кто в этом нуждается больше: сердце сжалось до размеров грецкого ореха и настойчиво рвется прочь из моего тела, царапая горло своей сухой скорлупой. И пусть я знаю, что ни один медик не сумеет его оживить, не заставит забиться как прежде, у Бирюкова еще есть шанс:

– Вдруг у тебя сломан нос.

– Нет, – бросает беспечно, а я мечтаю отыскать фонарик в бардачке, чтобы досконально изучить его слегка разбухшую переносицу. Все равно красивую, даже несмотря на небольшое рассечение прямо по центру…

– Откуда такая уверенность?

– Богатый опыт, – криво ухмыляется, но все-таки сворачивает с дороги, теперь петляя по заставленным машинами дворам. – Поверь мне, будь он сломан, даже ты бы это сразу заметила. Так что обойдемся без снимков.

– А голова? – стою на своем, прекрасно помня, как здоровяк в кожаной жилетке умудрился пару раз заехать по ней своим большим похожим на булыжник кулаком, и неодобрительно щурюсь. – Езжай, я все-таки твой начальник и следить за здоровьем своих сотрудников моя святая обязанность.

Все просто: человек так устроен, что наложи он тысячи вето на встречи с родными, миллион раз прокляни свой генетический код, в тяжелую, горестную минуту он все равно вспомнит о матери.

Наверно поэтому, проводив взглядом спину Макса, скрывшегося в рентген-кабинете, я пихаю в пересушенную антисептиками ладошку врача слегка измятую купюру. Поэтому крадучись, как вор, следую за белым халатом, держа в руках перепачканные туфли, и юркаю в палату, благодарно кивая прикрывающему за собой дверь травматологу. Упираюсь затылком в кафельную плитку, пропахшую хлоркой, и стараюсь не шевелиться, наблюдая за мирно спящей Лидой.

В это мгновение я уважаю ее куда больше, чем еще пару часов назад: она хотя бы не пыталась юлить и не разыгрывала спектакль, имитируя любовь, которой не было и в помине. Не поддерживала меня, не смеялась заливисто в трубку, вспоминая яркие моменты из детства, и, отправляя в Столицу, не давала пустых обещаний звонить время от времени… Может, поэтому ее уход для меня не был таким болезненным? Не выкручивал руки и не заставлял раз разом биться головой о больничную стену, как это происходит сейчас?