Лепестки

Ветер шептал в ветвях. Осиновые листья крутились и мелькали, словно тряпичные бабочки на лесках. Сашка давным-давно видел таких в кукольном театре. После того, что он сделал утром, все казалось каким-то неестественным, постановочным. Словно все они превратились в актеров на зеленой сцене лесного театра, и он не мог понять, кто он теперь – герой или злодей.

Котелок в руке качался при каждом шаге, роняя Сашке на ногу несколько капель, так что, когда он добрался до поляны, вода уже пропитала джинсы на правой ноге от колена до щиколотки.

Практикантки собирали грязную посуду.

– Ты сегодня какая-то странная? – спросила девушка, работавшая с параллельным классом, кажется, Валя.

– Да, снилось всякое, – Марина дернула плечом. Сашка замер за чутким изумрудным занавесом кустов, чтобы ничем не выдать себя.

– Еще бы. Третий день вдали от твоего Ситникова. Тут непременно всякое начнет сниться, – поддела Лера. – Пока ты тут с малолетками по лесам бродишь, не уведут?

Марина с безмятежной улыбкой покачала головой.

– Ерунду не говори, – рассердилась Валя. – У них в августе свадьба, так что…

Сашка дернулся, как от удара, выплеснул на ногу знатную порцию ледяной воды, охнул, хрустнула под ногой ветка.

– Ефимов, тебя не за водой надо, а за смертью посылать. – Лера сердито забрала у него из рук котелок. Вылила в большую миску, где собралась ополаскивать посуду.

Марина взглянула на него быстро, отчего-то смутилась так, что у нее не только щеки, даже уши стали розовыми, но справилась с собой, улыбнулась приветливо.

– Больше не надо воды, – сказала она. – Переоденься. Не пойдешь же ты с мокрыми ногами. А если еще вода понадобится, Швабра позовем. С палатками почти все закончили.

– Швабра? – рассмеялась Лера.

– Они его так зовут, правда, – захихикала Марина.

– Какие дети… наблюдательные, – давясь смешком, поддержала Валя.

Они склонили головы над блюдом, передавая друг другу кружки и миски, а Сашка пошел прочь, чувствуя себя жалким и глупым. У нее через месяц с небольшим свадьба.

Не герой.

Статист.

Случайная жертва чужой истории. Жалкая и незаметная.

Сашка казалось, что его, как в древности, привязали к хвостам трех лошадей, и теперь эти лошади – гнев, стыд и ревность – рвали его во все стороны, так что болело все тело. А может, он все-таки простудился в ту бессонную ночь на берегу озера и заболел.

Он с трудом доплелся до железнодорожной станции и сел в первый попавшийся вагон вместе с чужим классом, забился в угол к окну и тотчас заснул тяжелым маятным сном, словно провалился в грязную мокрую вату. Во сне Марина, укрытая лишь клочками серого тумана, рисовала тонкой кистью красные линии на его ладонях, на груди. Проводила острым кончиком кисти по горлу.

Его растолкала Надежда Яковлевна, отчитала за то, что не сел в электричку со своими, но, едва коснувшись Сашкиного лба сухой холодной рукой, перестала ворчать и велела не двигаться.

Сашка попытался кивнуть, голова болела страшно, кто-то невидимый выкручивал суставы, водил наждаком по коже. Сквозь полубред он услышал: «Горе ты мое, Ефимов», и Надежда Яковлевна превратилась в Леру, сердитую и напряженную, которая совала ему в рот таблетку парацетамола и требовала, чтобы он пил из бутылки терпкую невкусную воду, которая никак не хотела пролезать в горло. Он закашлялся, согнувшись пополам.

На станции попытался идти сам, но его усадили на скамейку.

– Все, мотатели нервов, хорошего лета, – напутствовала, провожая ребят, Надежда. – Чтоб на перекличку полными сил, загорелыми, здоровыми… Тебе, Ефимов, говорю – здоровыми. Ясно? А кто учебники не сдал, у того завтра есть еще один последний-распоследний день. Иначе страшно покараю.

Кто-то из задолжавших учебники ребят подошел просить прощения. Сашка воспользовался тем, что его перестали караулить, и на слабых ногах побрел в сторону автобусной остановки.

Когда он добрался до дома, из кухни уже пахло корвалолом. Мама, бледная от волнения, уложила его в постель.

– Как погуляли? – спросил папа, но мама шикнула на него и выгнала из комнаты.

Марина позвонила утром – узнать, как он. Потом еще раз и еще. Они болтали подолгу, вспоминая поход и последние месяцы учебы, но – словно по обоюдному согласию – молчали оба о том утре у озера. Сами не зная, почему.

Потом раз или два они виделись в кафе. Ели мороженое из креманок на трех острых стальных ножках-уголках, хохотали и подшучивали друг над другом.

Когда Сашка спросил, не станет ли ревновать Маринин Ситников, она только пожала плечами – этот жест Сашка запомнил до мельчайших подробностей: легкий наклон головы, задумчивый взгляд в сторону, потом прямой и насмешливый – прямо в глаза. И движение плеч –  вверх-вниз – словно птичка разминает крылышки перед там как сорваться с ветки в бездонную синеву.

– А почему он будет ревновать? У меня же должны быть друзья, правда, Саш?