Страница 60 из 70
Только появился Савелий у ворот, так поднялась на дворе суета великая: забегала Федотья, отправила Марфутку, девку, что в услужение к ним пошла, в подклет за квасом да ветчиной. Любашу на крылечко вывела в новой понёве, чтоб гостя милого встречала. Та, будто березонька белая, во всей красе на крылечке застыла, глядит ласково. А гость милый и вот он: глаз от Любаши не отводит, с коня соскочил, будто крылья за спиной выросли.
- Веди друга дорогого в избу, - пропела Федотья, а сама ручку Любашину на плечо Савелия положила, подтолкнула их вглубь дома. И на двор побежала, пусть дочка, коль не дура, охаживает купеческого сына, к рукам прибирает. Да так, чтоб и не думал на попятный идти! Коль Федотье бы такой попался молодец в её годы, так уж она бы знала, что делать с ним, ни за что бы с крючка не соскочил. А Любаша, что с неё взять, простота святая да глупая. Может хоть невинностью да недалёкостью возьмёт.
Только остались Савелий с Любашей одни, повернулся парень к девице, ладошки ледяные к груди прижал.
- Скажи мне, Любаша, только не ври, не смей. Всё в глазах твоих прочту, не умеют они врать. Ходила ль к ведьме, делала ль приворот на меня?
Побледнела Любаша, отлила вся кровь к сердцу. А оно едва стучит, не в силах страх, что душу сковал, развеять. Едва смогла прошептать она:
- К ведьме ходила, не буду врать. Разговоры с ней вела, отвар целебный пила. Да только не делала я на тебя приворот.
- Так я и думал, не сомневался я в тебе! – воскликнул он, осветилось лицо Савелия радостью, глаза загорелись. - А зачем тогда пошла? Хворь лечить?
- Затем ходила, что отца Власа отвадить от себя хотела, - вхлипнула Любаша, залилась слезами, - проходу мне не давал, за каждым шагом следил. Думал, не вижу, как ходит у забора, подглядывает. А потом и у матушки меня в подмогу выпросил, а как стала ему в церкви помогать, так снасильничать хотел, еле вырвалась. Побежала я тогда из церкви и Лукерью устретила на дороге, помогла она мне, успокоила, сарафан зашила. Не могла я матери того сказать, не поверила бы она мне. Лукерья и предложила мне отворот сделать, дескать, чтоб отстал он от меня, перестал ходить вокруг да около. А оно только хуже стало после того, последний разум поп потерял.
- Ах, вот оно как, - молвил Савелий, прижал к себе Любашу, по головке погладил, - вот так и верь россказням. Вот почему встретился он мне по дороге, ворон окаянный. Ну да ничего, не плачь, больше пальцем он тебя не коснётся. Коль станет руки грязные к тебе тянуть, мне скажи без утайки, поговорю я с ним по-мужски. Раз слово Божие ему не указ, глядишь, дела человеческие научат его уму-разуму.
Прильнула к нему Любаша, сама не своя от радости.
- Знай, как отец вернётся твой, так сватов пришлю. Согласна за меня пойти? Буду тебя холить да лелеять, любить больше жизни. Заживёшь со мной, как за стеной каменной, ничья грязная рука вовек тебя не тронет. Скажи лишь, согласна?
Запело Любашино сердечко, затрепетало. Как тут отказаться, коли самое страстное желание само взяло и исполнилось, будто яблочко наливное в руки упало? Ущипнула себя Любаша за руку – неужто спит, сон то сладкий, а не быль?
- Согласна, больше всего в жизни того хочу.
И тут со стороны двора раздалось ржание коней, колёса заскрипели, заголосил кто-то, засуетился. Добрые ли вести прибыли аль плохие?
Выбежали Савелий с Любашей на крылечко, глядь – сам Михайла приехал с извоза, уж сколько дома не был! Бросилась ему Федотья на шею, а сама что-то на ухо быстро-быстро шепчет, приговаривает.
Посветлело лицо усталого Михайлы, подкрутил он поседевший ус. А глаза у отца совсем как у дочери, добрые, лазоревые. Вот в кого Любаша красавицей уродилась, вот в кого и работящая, и покладистая. Подбежала дочь к отцу, сколько родного не видела, как же ждала его! Ух, сколько всего в его отъезд произошло: и бусы-то потеряла, и в услуженье попала, и по ночному лесу бежала, будто век отца не было, а как же его не хватало Любаше! Расцеловался отец с дочерью, а сам на Савелия поглядывает из-под густых бровей, улыбается в усы:
- Что, Савелий Матвеич, сватов от тебя ждать? Жениться чтоль надумал на девке моей?
Поклонился Савелий, молвил:
- Жди, Михайла Акимыч, стану дочь твою сватать, тебя лишь ждал. Отдашь ли? Согласная она.
Поглядел Михайла на дочь свою, а глазоньки у неё так и светятся, синий огонь полыхает.
- А чего бы не отдать, коль любить её будешь да беречь? Хороша у меня девка, давно пора уж было отдать её за доброго человека, а всё она словно тебя ждала. Да так оно, наверно, и было. Про кого с нею не заговорю, так все глазоньки отводит, молвит, тот не люб, этот не люб, стало быть, вот о ком грезила, - заметил Михайла, увидев, как залились румянцем дочкины щёки.
На том и порешили.
А как вечером за стол все сели, принялся отец Данилу о делах расспрашивать, что да как, а потом и на свадьбу грядущую перешёл разговор. Хоть и знали Михайла с Федотьей, что уж девку пора выдавать, да всегда то как снег на голову. Правда, хоть и боялась Федотья, приданое было у Любаши приличное: не зря она долгими вечерами шила-вышивала, таких рушников да скатёрок цветастых ни у кого не было, рубашки все сплошь тонкого полотна, любо-дорого взглянуть, перед сватами стыдно не будет. Приедут они на рукоделье Любашино смотреть, рукаста ли девка, балакать с нею станут, умна ли. Поднесёт им Любаша в лучшем своём наряде мёд, так те пить должны: коль пригубят да вернут полной чашу, так не бывать свадьбе, а коль до дна осушат, стало быть, сговорили невесту.
А перед самой свадьбой ведут невесту родичи жениха с женской стороны в баню, да не мыть, а глядеть на неё: коль прячет она под одёжей увечье какое, раны незаживающие, хвори кожные аль костные, так могут затребовать больше приданого, а то и вовсе свадьбу расстроят: кому нужна жена увечная, что дитя не выносит? На каждую царапинку те бабы глядеть станут, всякую ранку пальцем попробуют. Оттого девки, коль поранятся, всегда пришёптывают тихонечко, будто заговор читают исцеляющий: «Заживёт то до свадьбы. Заживёт!» Ещё бы, кому ж охота немощной прослыть? Коль дадут отворот поворот сватьи перед самой свадьбой, так никто тебя и не возьмёт, кроме пропойцы какого.