Страница 109 из 299
Помпей подошел к дому. Его жилище располагалось почти на самой окраине города в небольшом строении на первом этаже. Это все, на что он смог скопить после того, как его перевели на должность писаря и архивариуса. Много лет назад он шел по головам, чтобы стать начальником охраны, но ему на смену пришли более молодые и проворные, с большими связями, чем у него. И, как это часто бывает, его попросили. Попросили культурно и вежливо, так как он много лет был преданным и услужливым псом при той системе, которая его, в конце концов, и вытеснила на задворки госслужбы, кинув ему напоследок в виде подачки небольшое денежное довольствие, которого хватало лишь на то, чтобы не помереть с голоду. И хотя у Помпея был доступ к документам, он заведовал лишь тем крылом, где собирались маловажные жалобы и прошения. Ему пришлось тогда хорошо потрудиться, чтобы подделать бумаги. Для этого он воспользовался случаем, когда его прямой начальник передал ему на хранение ключи, а сам уехал на несколько дней по государственным делам в галльскую провинцию. Он понял в тот момент, что лучшего шанса у него не будет. Казалось, боги сами хотели, чтобы он отомстил Корнелию и той женщине, которая так и не нашла маленького уголка для него в своем сердце. А ведь он, Помпей, столько лет потратил на то, чтобы получить хорошую должность, столько людей оклеветал и погубил ради этого и столько времени убил на нее, непреступную, словно крепость афинян. И вот теперь все кончено.
Он неуверенно открыл калитку и ступил во двор. Собака, не признав его, начала лаять. Он непристойно выругался и швырнул в ее сторону какой-то кувшин, который разбился вдребезги. Пес, завизжав, спрятался в темноту, но шум разбудил соседку сверху, и она, высунувшись полураздетая в окно, стала бранить Помпея на чем свет стоит. Тот тоже обругал ее и, шатаясь, ввалился к себе. С трудом ориентируясь в пространстве, архивариус зажег лампаду, достал кувшин вина и чашу и уселся за стол. Изрядно выпив, Помпей подпер голову рукой и начал плакать навзрыд, вспоминая Ливию, которую так любил и которой больше не было, причем по его же вине. Даже сейчас перед его глазами стояло лицо того солдата, который с радостной ухмылкой рассказывал ему о произошедшем. Рассказывал, сидя на скамье в госпитале, так, словно он получил рану в бою, а не от маленькой и беззащитной девчонки. Тогда, слушая его бахвальство, Помпей стоял, словно пьяный, и в голове его все кружилось и звенело. Да, он сам все это затеял и предполагал, чем все может закончиться, но даже не думал, что итогом станет убийство Ливии и ее детей. Он рассчитывал наказать гордячку за неприступность и надеялся, что уж тогда-то она приползет к нему за помощью, которую он ей великодушно окажет. Тогда-то он, милосердный Помпей, не даст ее семье погибнуть от голода и станет для нее защитой и опорой. Устранив Корнелия и его ничтожных дружков и отобрав все у Ливии, он хотел оказаться для женщины единственным шансом на спасение, но стал невольной причиной ее гибели. Он просчитался лишь в одном, когда подделывал бумаги: государственные преступники лишаются защиты государства, и солдаты вправе поступать с ними на свое усмотрение, если, конечно, нет особого приказа сверху. А такого приказа не было. Некий Марк Нерон поставил свою подпись лишь за семьи Корнелия, Ливерия и Кристиана, и их кровь не была пролита. Но никто не поручился за семью Ливии. Он хотел уничтожить их, а получилось все с точностью до наоборот. И когда Помпей глядел в радостное и бравое лицо того солдата, он хотел вцепиться ему в горло и придушить прямо на месте, но так и не осмелился пойти против системы. Именно за то он и ненавидел Корнелия, что тому хватало отваги самостоятельно принимать решения и брать ответственность на себя. Он же, Помпей, никогда не мог позволить себе такой роскоши. Пресмыкаясь перед начальством, он карабкался по служебной лестнице, подставляя других. Вот и сейчас он улыбнулся, скривив лицо и дергая глазом, и похвалил солдата за то, что они все правильно сделали и хорошо выполнили свою работу. А сам на подкосившихся ногах, не помня себя от горя, вышел из госпиталя и, завернув за угол, чтобы его никто не видел, разрыдался, словно мальчишка. Потом все было, как в тумане. Помнил хорошо он только то, как сломя голову мчался сюда, как встретил по дороге своего приятеля и узнал от него, что один из солдат попал в госпиталь, как надеялся, что его ранение было получено в схватке с бунтарем Корнелием. Лишь позже он узнал, что Пророк, действительно, не сдался без боя, и что все, на кого был написан донос, были схвачены и закованы в железо. Однако весть об этом не принесла ему ни радости, ни удовлетворения, на которые он так рассчитывал. Ему казалось, что даже здесь Корнелий обошел его. Обыграл, обставил и растоптал – теперь уже окончательно. Если бы он мог все вернуть назад, если бы только мог… Раз за разом перед его мысленным взором возникала та сцена, когда на лужайке возле чужого дома бегали и играли трое девчушек, а прекрасная, хотя уже и в годах, женщина выходила к ним и обнимала их. Тогда еще все можно было исправить, но единственное, что он сделал, это спрятался, спрятался за дерево, словно трус.
Помпей хотел налить себе еще вина, но, когда потянулся за кувшином, лампада погасла, а воздух неожиданно наполнился странной прохладой. Пошарив по столу, архивариус нащупал светильник и, держась за стену, направился к жаровне, которая тлела у входа, чтобы снова запалить фитиль. Вернувшись обратно, он вздрогнул от неожиданности и едва не выронил горящую лампаду из рук. За его столом сидел юноша, одетый в какое-то неприглядное тряпье. Он был немного горбат, а правый глаз его был красен, словно налит кровью, отчего на него было не очень приятно смотреть. Незнакомец, подергиваясь всем телом, произнес ломающимся голосом:
– Садись, Помпей, не бойся.