Страница 67 из 110
Ну, вот, кажется, всё сказала… Теперь помечтаю, ведь ты же разрешил… Про тебя помечтаю, про нас…
Вот придешь ты с работы, поужинаешь, поговоришь с дочкой, с женой, потом к компьютеру сядешь – будто к другой работе приступишь. (Да так и есть, наверное, правда?) И будет вечер... и я приеду в гости... нет, прилечу, я – сложенная из нолей и единичек двоичной системы счисления... вдруг превращусь в живую, реальную... сяду рядом, невидима никем, кроме тебя, на маленький стульчик, обниму твою руку, прижмусь к ней щекою... и буду долго сидеть, не отпуская... настраиваясь на тебя, привыкая к тебе... и только луна – в окно... и свет монитора – как приоткрытая дверь в другое измерение, чтобы я могла в любой момент исчезнуть... едва дверь скрипнет... А ты будешь писать новые стихи и обдумывать каждое слово, и я стану подсказывать в каких-то местах… осмелюсь… И ты засидишься допоздна, когда уже глаза и руки устанут, и тело попросится отдыхать. И ты выключишь компьютер, и мой образ размоется, как размывается сложенная руками ребенка песчаная крепость под монотонным набеганием волн… И мы уснем… и снова приснимся друг другу…
Спокойной ночи, Андрей…"
ГЛАВА 12
1
Часовня "Спасения Богородицы" была расположена посреди поселка Мери-Сюр-Шер, фасадом выходя на единственную его улочку, а задней стеной упираясь в каменистый склон холма. Издали создавалось впечатление, будто аккуратная желто-коричневая капелла причудливо выросла из этого холма, выдвинулась вперед из него, являясь гармоничным продолжением природного образования.
С западной ее стороны когда-то был разбит небольшой садик, с годами разросшийся и обнесенный забором, а еще позднее превращенный во внутренний дворик. Здесь, под ветвистой кроной высокой груши, располагалась круглая беседка с ажурным куполом из кованых прутьев, причудливо переплетенных с лозами дикого винограда. Беседку много лет назад смастерил местный кузнец, а виноградный куст посадил рядом тогдашний капеллан часовни. Посреди сада, мимо беседки, начинаясь где-то в недрах холма и со сдержанной радостью выходя на свет божий, протекал скромный ручей. Он журчал монотонно и тихо, стараясь не быть навязчивым для тех, кто, сидя в это время в тени, размышлял о жизни. Вода убегала неторопливо, но безвозвратно – как время. И уносила с собой мысли и чаяния людей.
– Поверь, после того, как отец выгнал тебя из нашего дома, я еще долго не мог прийти в себя, – сказал Венсан де Брие, с нежностью глядя на Ребекку.
– Знаете, сеньор, тогда мне было все равно! Вы, наверное, помните, что я любила не вас…
– Я помню, Ребекка. Но зато Я любил тебя! И ты тоже не могла это забыть!
– Если бы вы любили по-настоящему, то не позволили бы отцу так поступить со мной! Я уже не говорю о вашем брате…
– Я не мог идти отцу наперекор, это не принято. Это противоречит морали. И Северин тоже…
– А выбросить на улицу без содержания беременную женщину – это разве не противоречит морали? Да, простите, ваша милость, я позабыла, что у французского дворянина и дочери еврейского коммерсанта – разные морали. И ваш брат ничем не лучше вас!
– Зачем ты так, Ребекка? Мне действительно было плохо тогда.
– А мне было хорошо? Мы с вами выросли вместе, у нас не было секретов друг от друга, мы были как два брата и сестра. Так, во всяком случае, долгое время казалось мне. Тогда я не понимала, какая пропасть пролегает между нами. Но после того, как мы повзрослели, после того, как внутри каждого из нас возникло влечение… После того, как моя душа устремилась к вашему брату и готова была принадлежать ему всецело…
– Но я ведь тоже искренне любил тебя! Не меньше, чем ты сама любила Северина. Он был холоден и сдержан, он весь был увлечен богословием. Почему ты выбрала его, а не меня?
– Это невозможно объяснить…
– Тогда и я не смогу объяснить, почему на протяжении стольких лет ощущение вины и досады не покидает меня…
– Простите, сеньора, – вмешалась в разговор Эстель, – расскажите мне эту историю. Пожалуйста, расскажите.
– Зачем это тебе, девочка? Я почти двадцать лет старалась всё забыть…
– Но ведь не забыли…
– Нет, не забыла.
– Я тоже, – вставил де Брие. – Я только затем и решился круто изменить свою жизнь, чтобы иными впечатлениями загасить пламя, бушевавшее в моей душе…
– А потом расскажете вы, дядя Венсан, хорошо? Вы ведь пригласили сестру Стефанию не для того, чтобы выяснять отношения и ссориться, правда?
– Правда. Мне показалось, что по прошествии стольких лет можно что-то вернуть…
Ребекка выразительно посмотрела на графа, потом на девушку. Она давно сняла с головы белый капор, вынула из волос заколки и распустила свои локоны по плечам. Если бы не черное монашеское платье, об этой женщине нельзя было подумать, что всего час назад она вышла из ворот Вьерзонского монастыря. Она была в замечательном возрасте – между тугой спелостью молодого плода и его очевидной дряблостью в самом начале увядания, когда упругость сменяется осязаемой податливостью, основанной на жизненном опыте, но еще больше на усталости от этого самого опыта.
– Когда старый граф объявил мне о своем решении, – тихо сказала она, – первое, о чем я подумала, было наложить на себя руки. Я убежала в свою комнату, упала на кровать и проплакала всю ночь. Если вы помните, сеньор, утром следующего дня мне было приказано покинуть Брие. Но утро всегда оказывается мудрее вечера, и когда в окно ударили первые лучи солнца, желание жить дальше превзошло во мне желание умереть. К тому же, подумала я, во мне шевелится плод моей беззаветной любви, и, убивая себя, я бы убила это ни в чем не повинное создание. И я решила во что бы то ни стало сохранить жизнь этому ребенку. Да, сеньор, я ушла, даже не попрощавшись – ни с вами, ни с вашим братом, ни с вашим отцом, который так долго был добр ко мне, но, в конце концов, обошелся столь жестоко. Мне казалось, что прощание в такой момент жизни могло бы просто разорвать мое сердце. И я ушла на рассвете, собрав свой нехитрый скарб в один небольшой узел…