Про Лису

- Я решил все же давать уроки, - невпопад сообщил он, когда деревушки и городки за окном автобуса зачастили – верный признак приближения к большому городу.

- Виолончелистки тебе кажется мало? Теперь будут еще и ученицы? – негромко рассмеялась Лиса, устроив голову у него на плече.

- Лисята. Я хотел учить лисят.

- Тогда я буду оплачивать эти уроки.

- Славно. Года за два накоплю на новую машину.

Она поцеловала его в щеку.

- Это вместо подписи в договоре, - после посмотрела в окно. – Уже скоро?

Пианист не ответил. Кивнул только. До Мадрида оставалось совсем немного, но они вышли раньше. Лос-Комбос, крошечное поселение на несколько домов, откуда он был родом, лежал в стороне, к юго-западу от Мадрида, возле Мостолеса. И теперь, как и в прежние времена, проще было добраться попутчиком с теми, кто направлялся дальше на запад, в Пласенсию или Касерес. Потому что уже очень давно никому не приходило в голову наведываться в Лос-Комбос – и уж тем более остаться там навсегда. Так было и прежде. О чем говорить теперь?

Им повезло. Водитель грузовичка, возвращавшийся в Мостолес из Мадрида, согласился провезти их чуть дальше, чем ему самому было нужно. «Километра три придется пройти пешком», - предупредил он. И Пианист вопросительно посмотрел на Лису.

Теперь он был сдержан и сосредоточен на каждом моменте проживаемого времени, не желая думать о конечной цели их путешествия.

- Прогуляемся, - согласилась она. – А может, там по дороге еще кто встретится.

«А может, там по дороге еще кто встретится», - точно такие слова произнесла его сестра, когда он выходил из дому рано утром в желтоватую дымку рассвета, покуда родители и братья еще спали в своих кроватях. Она все тревожилась о том, что он, бедняга, уходит совсем один – неизвестно в какую жизнь. Он, по крайней мере, действительно отправился в жизнь. Ему не было и пятнадцати лет. Зато за спиной была гитара, несколько песетов в кармане и длинное крепкое тело, даже мальчишеская нескладность которого не заставляла сомневаться в том, каким он однажды станет.

Сестра же оставалась – единственная, с кем он делился мечтой полностью, до конца. И она отзывалась на его мечту, отдавая в то утро все накопленное ею для его дикого предприятия. Они были близнецами и одинаково хороши собой. В них угадывались цыганские черты их матери, но сила воли отца была вылеплена на их лицах упрямыми подбородками. Он клялся ей, что найдет, как передать весточку о себе, но оба не умели читать. В ту пору Пианист мог лишь писать свое имя. И узнавал несколько слов, мелькавших на витринах Мостолеса. Они были старшими. Их не учили. Они работали на ферме, помогая родителям. А вот малышей каждое утро возили в школу.

«Не волнуйся, дойду!» - сверкая ямочками на мальчишеских щеках, не знавших бритвы, отвечал он тогда сестре. Обнимал ее в последний раз. И уходил – каждый раз, сколько снилось ему их прощание – уходил дорогой в Мостолес, а после в Мадрид, чтобы, там затерявшись, заработать немного денег и отправиться дальше. В Париж, за своей мечтой.

Мечты сбылись. Настоящие – все до единой. Он был до черта везуч.

- Не волнуйся, дойдем, - медленно повторил Пианист вслед за собой, пятнадцатилетним юношей, проснувшимся в нем в эти минуты. Потом крепко взял Лису за руку и повел за собой по дороге, устеленной серовато-белесой пусьерой, похожей на прах. Здесь, на этом пути, в 1926 году он знал каждый камень.

Она легко шла рядом с ним, не замечая, как ее босые ноги в легкой обуви покрываются дорожной пылью. То, что могло бы быть поводом для сердитой вспышки в Париже, не имело никакого значения на пустынной дороге, выжженной южным солнцем. Эта дорога вела их к неизвестному Лисе месту, когда-то покинутому Пианистом, чтобы однажды войти в ее жизнь.

Что она хотела там увидеть – и сама не знала, но желание было настолько сильным, что она отметала прочь нежелание Пианиста и его дурное настроение. Так, словно все, чем наполнено ее прошлое, происходило только для одного-единственного мгновения, когда она увидит то, что было его началом.

Ладони их были горячими, его – так и вовсе пылали. Настолько, что она могла чувствовать его сердце, бившееся под кожей. Но руки ее Пианист не отпускал.

Прошло совсем немного времени, когда впереди, в небольшой рощице, которые то тут, то там были раскиданы по раскаленной равнине, показалось несколько домиков – даже издалека казавшихся ветхими. Ветхими они были, конечно же, целую вечность. Бедность отпечатывается и на камнях, из которых они сложены. Голый край. Голая земля. Даже выцветшее небо над ними виделось голым и бедным. Тем жарче был воздух, который мог расплавить кожу и кости.

Когда они приблизились к поселению, Пианист вдруг поймал в потоках ветра, обдававшего лицо, странную мысль, что если еще часом ранее он готов был развернуться и пешком пройти весь путь обратно до Картахены, то сейчас уже ни за что не остановится. Он хочет видеть. Хочет знать.

Лиса так отчаянно просилась в Испанию после их свадьбы, что он не мог не понимать, не мог не чувствовать того, отчего ей не терпится. Знал, видел. Он всегда и все про нее знал. И эти три недели в Картахене изображал веселье, ожидая только того дня, когда она попросит, и придумывая тысячу слов, которыми отговорится. Дождался – она попросила. Но отказать ей он никогда ни в чем не умел.

Теперь же для него этот путь сделался не менее важным.

Шаги становились все более быстрыми. Дыхание уже не сбивалось, страха как не бывало. Только упрямство да злость в глазах. Он шел вперед, напролом, почти тащил за собой Лису, едва ли понимая, что она перестала за ним успевать. Мимо нескольких брошенных полуразваленных домов, обнажавших рваные раны на теле его края. Мимо людей, вываливших на улицу, завидев его.

«Gitano», - слышала Лиса отовсюду. Здесь Пианист Пианистом не был. Здесь он носил когда-то другое прозвище. Сюда, в Лос-Комбос, однажды привез отец Пианиста беременную цыганку, разродившуюся двумя сероглазыми смуглыми малышами. Эта дикая женщина прижилась. Детям же так и приклеилось «gitanos», но только старшим. Младшим давали другие имена. Здесь же никто и вопросов не задавал. Теперь вот вспомнили. Не могли не вспомнить.

Пианист не оглядывался. Вел ее за собой. Словно не слышал шума и голосов, изумленно окликавших его. Потом и голоса отступили. А Пианист замер.

Дом – похожий на один из тех многочисленных, что брошены людьми, перебиравшимися в города побольше, брошен не был. Людей из него вырвали, как вырывают глаза или зубы. Плоть отдирают от плоти. Крохотный, с обвалившейся крышей и без стекол на окнах – из окон проглядывали ветки кустарника, проросшего изнутри. Словно сама земля стремилась скрыть с глаз это место. Сарай рядом был и вовсе разбит. От него и осталось-то полторы обгоревшие стены. И колодец. Каменный колодец, в котором, наверное, все еще стояла вода. Вот и все богатство. Все наследство. Вся память.

Пианист вздрогнул. И, неожиданно отпустив руку Лисы, двинулся к дому. А она упрямо продолжала идти следом за ним. Не говоря ни слова, лишь чувствуя каждое его движение. Зная, что даже если бы он гнал ее прочь, она оставалась бы рядом. Зная, что сама привела его в этот разрушенный мир. И зная, что обязательно уведет его обратно.

Теперь она могла видеть, как его длинные музыкальные пальцы, которыми он еще только прошедшей ночью ласкал ее тело, чуть подрагивая, прикасаются к стене. Под солнцем блеснуло обручальное кольцо – он все-таки купил эти чертовы ко́льца на свадьбу. Совсем новенькие, нарядные, они не имели ничего общего с этим местом, с этим заросшим двориком, с этой проломленной крышей. Двери не было. Двери тоже не было. Почти ничего не было.